Возвращение Джона

Как - то вечером на факультетском собрании мы все сидели очень обеспокоенные и серьезные: Джон опять попал в беду. Последняя его выходка была уж совершенно несносна, и все мы торжественно заявили, что «Джонс на основании повторного беспорядочного поведения и крайне невнимательного отношения к учебе должен быть исключен из института до конца семестра».

Нам казалось, что жизнь нанесла Джонсу первый серьезный удар. Но когда декан заявил ему, что он должен оставить институт, Джонс широко раскрыл глаза.

- Почему... почему? - пробормотал он. - Ведь я еще... не окончил!...

Тогда декан спокойно и подробно начал пояснять ему все: указал на его лень и беспечность, на то, что он манкирует лекциями и небрежно относится к занятиям. Парень опустил голову в смущении, затем сказал горячо:

- Но вы не доведете об этом до сведения моей матери и сестры, не станете писать им?! Прошу вас, не делайте этого. Я найду себе на время работу в городе, а в следующем семестре вернусь, и тогда вы увидите, на что я способен.

Декан обещал ему, что не напишет матери. Джон взял свой чемоданчик и, не сказав никому ни слова и даже не взглянув на товарищей, вышел из института.

Быть может, это было наше воображение, но всем нам казалось, что серьезный взгляд, появившийся в тот день у Джонса в глазах, ни - когда уже не исчезал. Вернувшись опять в институт, он принялся за учебу с необычайной энергией. Учеба давалась ему нелегко, но он упорно, настойчиво продолжал работать. Когда новые горизонты науки открывались перед ним, он сидел, как зачарованный, или бродил один по зеленому институтскому двору, предаваясь размышлениям. Эти размышления временами были для него мучительны: он ломал голову над тем, почему круг не может быть квадратным, подолгу размышлял над каждым новым греческим словом и удивлялся, почему оно должно означать именно это, а не что - либо другое. Он ломал голову над тем, над чем другие не задумывались, и настойчиво преодолевал трудности, перед которыми другие сдавались.

За четыре года пребывания в институте он совершенно изменился: стал серьезным, мыслящим парнем. Он пристально присматривался теперь ко всему окружающему и удивлялся, почему многого не замечал раньше. Впервые он теперь стал ощущать тот барьер, который стоял между ним и миром белых людей; впервые видел угнетение там, где раньше, как ему казалось, его и не существовало, дискриминацию, которая до того времени казалась чем - то естественным, ограничения и унижения, которые в прежние годы не замечал вовсе или сносил с улыбкой. Его охватывал гнев, когда к нему обращались: «Эй, ты!», - не называя его по имени; он сжимал кулаки при виде вагонов «Джим Кроу». Болезненно переживая резкое разграничение на «цветных» и белых, какое видел повсюду, он строил радужные планы о возвращении в Алтамаху, о будущей своей работе в родном городке. Но когда стал близок день отъезда на родину, его снова обуял страх, и он с радостью ухватился за предложение декана в летние каникулы поехать на север со студенческим певческим квартетом, который исполнял негритянские песни.

«Надо немного подышать другим воздухом, прежде чем окунуться с головой в ту жизнь», - сказал он сам себе в оправдание.

... Был ясный сентябрьский день, и улицы Нью - Йорка кипели, переполненные людьми. Джон сидел в сквере, наблюдая за быстро снующей, напоминавшей море толпой. Многие из тех, кто был побогаче одет, казалось, шли в одном направлении. И Джону вдруг пришло в голову узнать, куда все эти люди стремятся. Не раздумывая, он встал со скамейки и последовал за проходившей мимо парой - белокурым молодым человеком высокого роста с маленькой болтливой леди. Пара пересекла широкую площадь и вошла в вестибюль огромного здания. Джон машинально следовал за ними и не понял, как вместе с толпой очутился у кассы. Времени для размышления не оставалось; нащупав в кармане пятидолларовую кредитку, которую берег на всякий случай, он храбро протянул ее кассиру, а тот быстро сунул ему билет без сдачи. Когда он, наконец, сообразил, что заплатил пять долларов за вход неизвестно куда, остановился в изумлении и услышал позади себя тихий голос:

- Будьте осторожны, вы не должны линчевать цветного джентльмена только за то, что он очутился впереди вас!

Девушка проказливо взглянула в глаза своему белокурому кавалеру. Тень раздражения промелькнула у него на лице.

- Вы не можете понять нас, южан, - сказал белокурый, когда они заняли свои места в театре. - Нигде на Севере нет такого близкого, сердечного контакта между белыми и черными, какой можно наблюдать у нас на Юге. Вы будете удивлены, если я скажу вам, что в детские годы самым близким моим товарищем в играх был один негритенок, названный в честь меня тем же именем, и, конечно, трудно было бы сыскать двух более... Гм!

Молодой человек внезапно замолчал и покраснел до корней волос: рядом с ним и его девушкой в партере сидел негр, с которым они столкнулись в фойе. Побледнев от охватившего его бешенства, молодой человек подозвал капельдинера, протянул ему свою визитную карточку, что - то сказал и медленно опустился в кресло. Девушка ловко переменила тему разговора.

Джон не заметил этого. Он сидел словно в тумане, всматриваясь во все, что его окружало. Сверкающий огнями зал, богатые наряды зрителей, запах духов, тихий шепот - все это было частью удивительно красивого мира, столь отличного от того, в котором Джон жил. Он сидел здесь, как в волшебном царстве, и только после внезапно наступившей тишины, когда раздались светлые и чистые звуки увертюры к «Лоэнгрину», весь вздрогнул. Бесконечно прекрасная песня Лебедя, казалось, задела все струны его существа. Он закрыл глаза и, охватывая покрепче ручки кресла, невольно задел локоть девушки. Она быстро отдернула руку, но он не заметил этого. Сильное, не изведанное дотоле желание пробудилось в его сердце - подняться вместе с этой светлой музыкой из грязи той жизни, которая держала его в неволе, в которой он был рабом и предметом насмешек...

Но вот темп музыки изменился, полнее и сильнее зазвучала мелодия. Окинув взглядом зал, Джон заметил, что красивая женщина с седыми волосами не слушает музыку: все ее внимание поглощено человеком, который что - то нашептывает ей на ухо... «О, нет, я никогда не буду равнодушным к музыке!» - подумал Джон. Музыка вызывала в нем новые силы, наполняла новой энергией. Если бы у него было какое - нибудь великое дело, которому он мог посвятить всю свою жизнь!... Пусть это будет трудное дело, лишь бы только без этого раболепного страха, без холопского угодничества, без жестоких обид, которые тяжелым камнем ложатся на душу...

Когда наконец тихо и печально зазвучали скрипки, перед его мысленным взором предстал далекий родной дом, большие глаза сестры, черное, морщинистое лицо матери... И его сердце словно погрузилось в холодную воду, но тут же воспрянуло: последняя печальная песня Лебедя прозвучала в зале и замерла где - то в отдалении.

Эта заключительная песня вызвала такое глубокое чувство в душе Джона, что он словно перенесся в другой мир и не замечал, как капельдинер уже не раз слегка толкал его в плечо, приглашая: «Пожалуйста, идемте со мной!»

Немного удивленный, он быстро встал и, повернувшись, чтобы уйти, взглянул прямо в лицо белокурого молодого человека. Только в эту минуту он узнал в белокуром молодом человеке сына судьи, а тот узнал в черном соседе по креслу своего товарища детства. Белый Джон вздрогнул, поднял руку и затем словно замер в кресле; черный Джон слегка, улыбнулся, потом лицо его приняло жесткое выражение, и он пошел за капельдинером.

Директор театра заявил Джону, что он очень сожалеет по поводу происшедшей ошибки: место, на которое ему продан билет, абонировано другим лицом; он, конечно, распорядится вернуть деньги, и ему очень неприятно, что так случилось, но иногда это бывает... Джон не стал выслушивать объяснения до конца, быстро спустился в вестибюль, затем вышел на площадь и зашагал по широким улицам. Придя на квартиру, он схватил клочок бумаги и написал: