Открытая книга

- Спасибо. Поздравляю, Володя! Жаль, что Андрей в отъезде. И он бы порадовался. Позволь, так тебе теперь памятник поставят в Лопахине?

- Да нет же! - смеясь, возразил Володя. - Это дважды героям, и то не целый памятник, а только половинку. Я хотел тебе предложить, Таня... Сегодня в консерватории концерт Нины Башмановой. Может быть, ты захочешь пойти? Ты с нею давно не встречалась?

- С Нинкой - то? Лет пятнадцать.

- Ого! Но ведь она до войны часто выступала в Москве?

- Нет, редко. Она же оперная. Приезжала, правда, и мы даже собирались несколько раз, а потом все как - то не получалось. Ведь она знаменитая.

- Во всяком случае, известная.

- Еще и не узнает!

- Ну вот еще! Так пойдем? Органный концерт.

- Конечно, пойдем!

Он так обрадовался, что даже переспросил несколько раз, прежде чем убедился, что я действительно готова пойти с ним в концерт, несмотря на все его прегрешения.

Я бы солгала себе - к счастью, только себе, - если бы стала уверять, что весь этот месяц ни разу не подумала о Володе. Я сердилась на него, и все - таки мне хотелось встретиться с ним. Зачем? Не знаю. Неужели только для того, чтобы снова увидеть, как он бледнеет и, вытянувшись, выходит из комнаты с остановившимся, потрясенным взглядом?

Володя пришел совсем другой - распрямившийся, отдохнувший, со звездочкой, выглядевшей на новом кителе сразу и парадно и скромно. Прежнее впечатление надломленности, совершенно исчезло, и вместе с ней тоска, от которой (это чувствовалось) ему самому становилось страшно. Короче говоря, он ожил, и если бы не глаза, пожалуй, можно было вообразить, что он сейчас загудит басовую партию, как в юности, когда в школьном оркестре он играл на большой, красивой медной трубе. Глаза остались прежние, задумчивые, с пристальным взглядом, - глаза человека, чувствующего и понимающего «больше, чем ему положено», как однажды сказал о нем, может быть, немного сложно, но метко Андрей.

Он заехал за мной на какой - то грязной, в черно - желтых разводьях машине, которая была совершенно не нужна, потому что от Серебряного до консерватории, как известно, не более десяти минут ходу. Вообще, он ухаживал за мной, и в том, как он это делал, была трогательная неловкость, от которой я тоже начинала чувствовать неловкость и нежность. Вот это было уже совсем ни к чему, и я сразу же подумала, что нужно изменить эти отношения, которые неожиданно стали такими, как будто мы оба давно и нетерпеливо ждали этой встречи.

- Володя, пожалуйста, купите мне программу, - сказала я холодно и, пока он ходил, постаралась превратиться в почтенного профессора, доктора наук, только что доказавшего, что крустозин в десять раз сильнее прославленного оксфордского пенициллина.

Один сотрудник из Мечниковского института узнал меня, поклонился, я еле кивнула. Не запомню, когда еще я чувствовала себя такой почтенной личностью, разве что в Лопахине, читая «Любезность за любезность». Но вот Володя вернулся, подал программу, заговорил, и - увы! - гордая, надменная ученая дама, сидевшая, выпрямившись и глядя вокруг себя ничего не выражающими глазами, мигом пропала, а на ее месте оказалась самая обыкновенная женщина, которой было приятно, что она в консерватории, в большом нарядном зале, где за всю войну не удалось побывать ни разу, и что некий капитан с золотой звездочкой на груди смотрит на нее такими потерянными глазами.

Концерт начался. Знаменитый органист, сгорбленный, с красным лицом и пушистой седой шевелюрой, вышел на сцену, и вместе с ним...

- Вот она, - прошептал Володя.

Я не видела Нину много лет, и не было ничего удивительного в том, что она изменилась. И все - таки первые минуты я не могла заставить себя поверить, что эта уверенная красавица в длинном платье, из - под которого выглядывали кончики серебряных туфель, крупная, но с легкой походкой, как это бывает у рано пополневших женщин, та самая тоненькая принципиальная Нина! Та самая Нина, которая никак не могла понять, есть ли уже у нее мировоззрение и когда наступает минута, когда человек может с полной уверенностью сказать, что у него сложились «определенные взгляды на мир». Та самая Нина, которая в Ленинграде таскала меня в страшный театр «Гиньоль», а потом не могла заснуть и лезла ко мне в постель, и мы обе тряслись, ругая друг друга!

Но вот она запела, и первый же чистый звук, пронесшийся и затихший где - то далеко, мгновенно отвел это впечатление поразившей меня перемены. Она пела, орган вторил ей, глубоко вздыхая, и казалось, что какое - то огромное, но хрупкое существо стоит за ее спиной и осторожно, чтобы не помешать, дует в серебряные трубы.

И, как всегда под музыку, я стала думать о чем - то своем, но музыка входила в это чувство, и она открывалась для меня, как чудо, от которого хотелось смеяться и плакать.