Кондуктор трамвая

Провалившиеся ходили жаловаться главному инженеру трамвая Поливанову - великолепно выбритому, подчеркнуто учтивому человеку. Поливанов, склонив голову с седым пробором, ответил, что знание Москвы - одна из основ кондукторской службы.

- Кондуктор, - сказал он, - не только одушевленный прибор для выдачи билетов, но и проводник по Москве. Город велик. Ни один старожил не знает его во всех частях. Представьте, какая путаница произойдет с пассажирами трамвая, особенно с провинциалами, если никто не сможет помочь им разобраться в этом хитросплетении тупиков, застав и церквей.

Меня назначили на линию «8» - проклятую вокзальную линию, считавшуюся еще худшей, чем «Б». Линия эта соединяла Брестский вокзал с Каланчевской площадью, с ее тремя вокзалами: Николаевским, Ярославским и Казанским. Проходила линия «8» через Сухаревскую площадь и по обеим Божедомкам.

Часто случалось, что у Ярославского вокзала мой вагон попадал, как говорили кондукторы «под поезд» из Троице-Сергиевской лавры. В вагон набивались богомолки-салопницы. Пробирались они в разные московские церкви, города не знали, были бестолковы, как куры, и всего боялись.

И вот изо дня в день происходила одна и та же канитель: одной салопнице надо было к Николе на курьих ножках, другой - к Троице Капельке, третьей - к Георгию на Всполье. Нужно было терпеливо объяснять им, как проехать к этим церквам, после чего старухи вытаскивали из карманов в нижних юбках платки с завязанными по уголкам деньгами. В одном уголке были копейки, в другом - трехкопеечные монеты, в третьем - пятикопеечные.

Салопницы долго развязывали зубами Тугие узелки и скупо отсчитывали деньги. Впопыхах часто ошибались н развязывали не тот узелок. Тогда они снова затягивали его зубами и начинали развязывать другой.

Для нас, кондукторов, это было несчастьем. До Красных ворот мы должны были раздать все билеты. Старухи нас задерживали, билеты выдать мы пе успевали, а у Красных ворот нас подкарауливал сутяга-контролер и штрафовал за медленную работу.

Сухая осень сменилась обложными дождями. Это было, пожалуй, самое трудное время для кондукторов. Сквозняки в вагонах, липкая грязь на полах, засыпанных обрывками билетов, прелый запах мокрой одежды и слезящиеся окна, за ними ползли вереницы темных деревянных домишек и исхлестанные дождем вывески оптовых складов.

В такие дни кондукторов раздражало все, в особенности дурацкая привычка пассажиров налеплять на окна старые билеты и рисовать пальцем на потном стекле носастые рожи.

Вагон трамвая становился похожим на измызганное общежитие, где переругивались случайные жильцы-пассажиры.

Москва как бы съеживалась, пряталась под черные зонты и поднятые воротники пальто. Улицы пустели. Одна только Сухаревка шумела и ходила, как море, тусклыми человеческими волнами.

Трамвай с трудом продирался сквозь крикливые толпы покупателей, перекупщиков и продавцов. У самых колес трамвая зловеще шипели граммофоны, и Вяльцева зазывно пела; «Гай-да, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом!» Голос ее заглушали примусы. Они нетерпеливо рвались в небо синим свистящим пламенем, и победный их рев перекрывал все звуки.

Звенели отсыревшие мандолины. Резиновые чертенята с пунцовыми анилиновыми щеками умирали с пронзительным воплем: «Уйди, уйди!» Ворчали на огромных сковородах оладьи. Пахло навозом, бараниной, сеном, щепным товаром. Охрипшие люди с наигранной, яростью били друг друга по рукам.

Гремели кованые дроги. Лошадиные потные морды лезли на площадку вагона, дышали густым паром. Фокусники китайцы, сидя на корточках на мостовой, покрикивали фальцетом: «Фу-фу, чуди-чудеса!»

Надтреснуто звонили в церквах, а из-под черных ворот Сухаревой башни рыдающий женский голос кричал: «Положи свою бледную руку на мою исхудалую грудь».

Карманные воры с перекинутыми через руку брюками, вынесенными якобы для продажи, шныряли повсюду. Глаз у них был быстрый, уклончивый. Соловьями заливались полицейские свистки.

Тяжело хлопая крыльями, взлетали в мутное небо облезлые голуби, выпущенные из-за пазухи мальчишками.

Невозможно рассказать об этом исполинском московском торжище, раскинувшемся от Самотеки до Красных ворот. Там можно было купить все: от трехколесного велосипеда и иконы до сиамского петуха и от тамбовской ветчины и ананасов до моченой морошки. Но все это было с червоточиной, с изъяном, со ржавчиной или с душком.

Это было всероссийское скопище нищих, бродяг, жуликов, воров, маклаков - людей скудной и увертливой жизни. Воздух Сухаревки, казалось, был полон только одним - мечтой о легкой наживе и куске холодца из телячьих ножек.

То было немыслимое смешение людей всех времен и состояний - от юродивого с запавшими глазами, гремящего ржавыми веригами, который ловчится проехать на трамвае без билета, до поэта с козлиной бородкой, в зеленой велюровой шляпе, читавшего себе под нос на площадке вагона стихи Черубины де-Габриак; от толстовцев, сердито месивших красными босыми ногами сухаревскую грязь, до затянутых в корсеты дам, что пробирались по этой же грязи, приподымая тяжелые юбки.