Живая история

И начал инструктор райкома обстоятельно рассказывать. Он сказал о том, что наше народное хозяйство за годы первой пятилетки было оснащено первоклассной техникой. И вот понадобились люди, которые могли бы использовать эту технику до дна, появился новый партийный лозунг: «Кадры решают всё!» Такими людьми и стали первые наши стахановцы. И тут же привёл он слова товарища Сталина о том, что стахановское движение было немыслимо без новой, высшей техники. Потом он привел и другие слова нашего вождя о том, кто такие стахановцы, что это за люди.

Я слышал эти слова и раньше, знал, как Иосиф Виссарионович определяет стахановцев, и всё-таки слушал очень внимательно. Слушал и думал, что эти слова, сказанные о других, относятся и ко мне. Тогда, когда товарищ Сталин произнёс эти слова, мне было пятнадцать лет, я ещё учился. Но они и ко мне относятся. И мне захотелось сказать об этом. Но со мною иногда случается такое: чувствую, а выразить свою мысль точно не могу... Как бы, думаю, не запутаться. Робость какая-то напала, и в то же время высказаться охота. Думал я, думал и вдруг решился, встал и сказал:

- Это вроде бы про меня сказано...

- Про вас? Инструктор спросил так, что мне вдруг

стало неприятно. Не понял он меня. Чего я боялся, того и не избежал. Вышло, что от себя самого говорю. Решил поправиться, объяснить:

- Не то что про меня, а вообще... Как бы это вам сказать? Про стахановцев.

Посмотрел на меня инструктор пристально, чуть улыбнулся:

- В таком виде, конечно... конечно, вполне правильно.

Но опять сказал он это как-то так, что слова его меня не успокоили. Ещё подумает, что похвастать решил. И я сказал:

- Я хотел про новых стахановцев сказать, про тех, что сейчас... после войны...

- Всё понятно, товарищ Кудрявцев. Ещё какие вопросы будут? Продолжаем работу!

Обидно мне стало. Теперь уже не за себя, а за других. Думал я, что инструктор райкома сейчас же за всё это ухватится и начнёт говорить о стахановцах уже нашего времени, о людях сегодняшнего дня, об их задачах. Думал я, что он заговорит о нашей работе на строительстве рельсобалочного стана. Это бы очень к месту было. Есть у нас на стройке много хорошего. И можно бы показать.

Но потом, хорошенько подумав, решил я, что сам виноват: не сумел ясно рассказать о том, что думаю, что чувствую. Потому и показалось ему, что я лично о себе говорю.

... Давно уже кончились занятия, и все разошлись. Я тоже вышел из клуба, но домой не иду. Стою на крылечке. Неудобно, неловко и даже стыдно. Могут подумать, что выдвинуться захотел... Смеяться будут: тоже, мол, сочинил - о нём написано!

И пошёл я к Михаилу Сергеевичу в партком - на огонёк.

Захожу. В первой комнате, где всегда дежурный сидит, никого нет. На столе у телефона - журнал для записи. Ручка на нём. Пишущая машинка железным чёрным колпаком закрыта. Часы над ней - ходики - постукивают. Кажется мне, что гирька их вот-вот до чёрного колпака достанет. Гляжу я на эту гирьку, а думаю о своём. Сперва даже и не заметил, что дверь в кабинет Михаила Сергеевича чуть приотворена. Должно быть, кто-то недавно вошёл. Тихо в комнате, даже слышно, как Михаил Сергеевич с кем-то разговаривает. Стал я прислушиваться. Знаю, что нехорошо. Да оно как-то невольно получилось.

Голоса всё громче становятся. И рад бы не слушать, да не могу. Михаил Сергеевич, должно быть, к самой двери подошёл: каждое слово слышу.

- Трудно живому человеку от себя словечка не вставить, тем более, когда разговор о нашем общем деле затеется, о большом нашем деле... Понимаете?

Кому это он говорит?

Кто-то ему отвечает. А кто, не разберу. Да и самых слов не слышно. Наверно, человек этот сидит на диванчике в углу. Я люблю это место. Оно у самого окна. Всю нашу стройку увидеть можно.