- Еду.

Она еще не знала, хорошо ли в Москве, но здесь, в Варшаве, впереди ничего не было. Там было, что - то. И ее привлекло это маленькое что - то, лучшее, чем безнадежность. Но все - таки, когда дряблый вокзал Столбцов остался позади и отец в последний раз взмахнул рукой на прощанье, что - то оборвалось внутри, и стало страшно.

- Что будет?

Навстречу бежали советские версты, тревога росла, и когда поезд, громыхнув, остановился у перрона Негорелого, Надя вышла из вагона, не чуя под собой земли. Но вернуться назад было уже нельзя, а высокий пограничник, взявший паспорт из ее дрожащих рук, был так приветлив и весел, что она вдруг почувствовала под ногами землю, и земля сразу стала почти родной и знакомой. Тогда она осмелела, попросила тихонько:

- Покажите мне живого комиссара... Высокий пограничник переглянулся с другим пограничником, и они только улыбнулись: рассмеяться им помешала корректность. Тогда кто - то пошел звать военкома Власьича, но Власьич завтракал, усы у него были в сметане, и он вовсе не расположен был демонстрировать перед польской дамой. Но его все - таки облапили в боевой наряд и потащили в вагон. И когда он, большой, гладкий и весь зеленый от ярких нашивок, наклонился к Наде, она чуть - чуть не спросила:

- А можно его пощупать?

Власьич не дал себя щупать, но говорил с ней тоже приветливо и даже взял ее под руку - так нежно, как мог. Тогда она сказала себе:

- Нет, борода это ложь...

Но ложью было и то, что большевики злые: они сразу нашли ей работу, которую тщетно было искать в Польше. И вот Надя на 10 - й фабрике Москвошвея. Четвертый разряд - 120 рублей в месяц. Пан Шлякман не мог и мечтать о таких фабриках. Здесь машины гудят, как звери, и делают работу тысяч людей. Надя поразилась, как сразу дисциплинировала машина. Она делала столько же, даже больше, чем в Пинске, и все это в семь часов вместо шлякмановских одиннадцати. И в промежутке еще был обед и в перерыве еще играли в волейбол и оттого проходила усталость, и труд перестал быть мучительной необходимостью. Потом она еще узнала, что есть такое учреждение - однодневный дом отдыха. И там было тоже совсем неплохо - в Польше не мечтали об этом. Все это поражало, все это было ново, вместо тревоги приходила радость, и теперь, все чаще вспоминая о рассказах подруг, она смеялась над ними.

Она вспоминала двоюродного брата - не того, что гулял с комсомолками, а другого. Он окончил варшавский университет и торжественно блистал своим дипломом филолога. Он смеялся над большевиками и говорил:

- У большевиков нечего делать людям науки. Наука не нужна большевикам. Мы можем творить только здесь, на Западе.

В Варшаве ему не нашлось места, и он смело помчался в Париж. Но Париж оказался счастливым только в романах. Когда последний злотый был разменян в меняльной будке и потонут в кассе дешевого кабачка, отважный филолог пошел подручным к скорняку. Руки, холеные от вокабул Горация и от суровой ритмики Назона, погрубели в месиве сырых мехов, и речь его потеряла свою живописность. Только по ночам он изредка вспоминает о радужных мечтах молодости, твердит беззвучно строфы Катулли и в полусне видит себя на кафедре в мантии бакалавра... Что ж, у каждого своя дорога.

Но случались и у Нади свои печали. Фабрика встретила ее сухо, молчаливо, подозрительно. Никто не знал ее пришлого, знали только, что она из Польши, что приехала месяц назад и что целый месяц болела от непривычной пищи... И потому говорили:

- Неженка.

Но работницы говорили с Надей мало, больше молчали, дурного слова не сказал никто, и хоть на фабрике публика была темная, малограмотная, но никто не позволил ни грубого жеста, ни выходки. Просто молчали. Да не - долго. Когда через месяц в комсомольской ячейке не оказалось уполномоченного по «Комсомольской правде», ей предложили занять это место. Она согласилась. Ребята все еще относились к ней подозрительно, и когда она в первый раз по неопытности задержала списки, ей ЧУТЬ - ЧУТЬ не закатили выговор.

Но это же были последние рецидивы подозрений. Потом сразу пошло лучше. Она вся ушла в работу, увлеклась ею, у нее не было других интересов, других мыслей, она жила фабрикой и на фабрике. Она стала ударницей, в июле - комсомолкой. Теперь она уже не представляла себе, чтобы могло быть иначе. И так как она хотела работать, искала работы, ее нагружали. Она стала членом бюро базовой ячейки, культурно - массовой работницей. Следующий шаг - политкружок актива, и вот уже на очереди у нее работа с новичками.

Сама еще чуть - чуть только не новичок, она уже работает с другими, более молодыми, и наверно неплохо. Во всяком случае, на фабрике ее работу оценили вполне и премировали... валенками. Это конечно не хуже тех часов, о которых говорил Косарев, но первое время она с тревогой переворачивала эту тяжелую, громоздкую премию и даже мечтала о том, чтобы валенки кто - нибудь украл. Проблема осталась неразрешенной, и зимой она начала щеголять в них, благо фокстроты давно вылетели из головы. Поговорите сейчас с Надей:

- Поехала бы в Польшу?

- Нет, мне здесь интереснее.

- А с подругами переписываешься?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.