О верном чувстве действительности

Именно потому, что советский народ воевал во имя справедливости, он сумел пронести через все испытания высокую нравственность.

Мы расстаёмся с героями повести на одном из крутых и трудных перевалов войны. Но расстаёмся с уверенностью, что те, кто уцелеют, принесут в мирную жизнь жажду созидания, душевные качества, не растраченные, а возмужавшие в испытаниях.

Молодые прозаики, желая запечатлеть переполнявшие их события минувшей войны, не всегда находят подобно автору повести «На батарее» свой подход к теме. Они не всегда умеют отделить от поверхностного, бытового, то, что характеризует душевный рост людей. Мы бы сказали, что во многих рассказах начинающих писателей наглядно проявляются противоречия между реализмом и натуралистической достоверностью, между правдой непосредственного впечатления, единичного наблюдения и большой правдой обобщения типического. Есть среди этих рассказов более или менее интересные и удавшиеся, но их общее свойство - отсутствие открытий, той внутренней перспективы, которая сообщает фактам эмоциональную силу, заставляет задуматься, подсказывает новые выводы.

Не без интереса воспринимается произведение И. Северцева «Голубая лента» («Знамя» № 1, 1947 год). Это серия зарисовок отдельных наблюдений, страничек из дневника. Автор называет их «Записки сапёра». В них есть общая тема, которая определена первым абзацем: «Солдат - не только общая профессия, но и общий характер. Порой на фронте успеваешь заметить не различие между людьми, а сходство. Только здесь можно забыть про возраст, образование, привычки и дружить, со всеми одинаково, словно с одним».

Утверждение автора представляется нам спорным. И уж, во всяком случае, для писателя прежде всего необходимо и интересно увидеть различия в сходстве, индивидуальное в общем. Справедливость требует признать, что так оно порой и получается в «Записках сапёра», вопреки столь категорической вступительной декларации автора. Всё же лица героев этих записок различимы смутно, и поэтому острая наблюдательность автора, помогающая ему верно запечатлеть детали войны, не приобретает художественного полнокровия. Читать «Записки» небезынтересно, но глубокого следа в сердце и памяти они не оставляют. Однако самый характер творческой наблюдательности Северцева таит в себе немалые возможности.

По рассказам Северцева и некоторых других авторов видно, что они ещё не умеют подчинить материал большому замыслу. По неопытности или в силу намеренного самоограничения начинающие писатели преимущественно выступают как биографы и репортёры, не давая воли художественному домыслу, недостаточно творчески вмешиваясь в то, что они изображают. Молодые писатели словно говорят нам: «Вот как оно было в самое трудное время на войне со мной и моими боевыми друзьями». И рассказанному веришь. Но одна лишь неприкрашенная и суровая достоверность военного бытия не становится вдохновляющей большой правдой, если в ней отсутствует то живое многоголосье чувств и размышлений, которое в поступках и поведении людей раскрывает второй план повествования, исторический смысл происходившего. Этого ещё слишком мало в рассказах молодых писателей.

При всём том в первых литературных опытах И. Северцева, В. Ревунова и ряда других чувствуется верное направление творческих поисков. Эти писатели идут от жизни, а не от предвзятой литературной схемы.

Некоторые из молодых литераторов ещё не избавились от пагубного увлечения литературщиной, от иллюзий самодовлеющего значения формальных ухищрений, от погони за дешёвыми словесными привесками.

Симптоматичен в этом смысле рассказ Н. Мельникова «Солдаты», опубликованный в альманахе издательства «Молодая гвардия». В нём с первых же строк неприятно поражают разорванность мыслей, грубоватая манерность повествования, натуралистическое обыгрывание всяческих ужасов.

Истекающий кровью раненый солдат, от имени которого ведётся рассказ, добирается да санчасти в момент боя: «Час, а может быть, и два тащился, хватая зубами снег. Очень хотелось пить. Но почему снег без соли? Я не верил, что доживу до пустых траншей... Но была весна, и я полз. Вокруг резвились... пули. Одна скользнула по моей каске, слоено мне дали подзатыльник... я подумал, я впервые в жизни понял, что значит смертельная тоска...» Солдат припоминает минувший бой: «... Вылезли и тихо пошли в наступление... Потом заметались снаряды, и сразу стало светло. Было часов восемь утра, а казалось, рассвело от того, что заметались снаряды. Потом началась война».

Автор, по - видимому, полагает, что нашёл собственный многозначительный приём изображения смятенных чувств внутреннего напряжения человека в момент смертельной опасности. А на самом деле все мысли и чувства героя рассказа звучат фальшиво - обличают в нём подлую душонку, зоологическую трусость.

Потеряв винтовку, солдат спохватывается уже в самых траншеях санчасти. Он, казалось бы, чувствует постыдность своего поступка, но и это лишь видимость. Солдат плачет, стонет, опять хватает снег и опять думает о том, что снег без соли. Он озабочен тем, как бы уйти от ответственности, вывернуться, обмануть начальство. Но вот «герой» видит неподалеку убитого солдата, сжимающего в руках винтовку. «Говорят, из рук мертвеца ничего не вырвешь. Но я всё равно поползу, знаю, что вырву». Герой рассказа разглядывает обмундирование убитого, его крепкие сапоги, прикидывая, что ему пригодится. Он убаюкивает подобие совести самоуверениями, что убитый был «хуже меня»... Но тот, кого «герой» считал мертвецом, оказался лишь тяжело раненым. Он очнулся и даже поблагодарил «героя»: «Спасибо, браток, что не оставил, вдвоём всё легче будет».

Казалось бы, будь у героя рассказа хоть капля совести, он в этот момент сгорел бы от стыда. Здесь психологическая кульминация рассказа. Однако автору нравится копаться в тёмных закоулках сознания. Герой рассказа продолжает прикидывать, понял ли раненый солдат его истинные намерения или не понял и не боится ли попросту своего легко раненого «собрата».

Автор пытается оправдать своего героя: после того как унесённый санитарами мнимо убитый боец оставляет своё оружие герою рассказа, последний смотрит на винтовку «как на чужое счастье» и даже думает о её владельце: «Он был хороший человек».

Этой фразой кончается рассказ, и автору кажется, что всё решено правильно: благородство восторжествовало.

Этакая игра «в тайное тайных души», по сути дела, является прикрытием жалкой идейки о снисхождении к человеческой слабости, которая, дескать, уживается с общим представлением о геройстве советских воинов. Герой рассказа Мельникова предстаёт перед нами как моральный дезертир, у которого душа ушла в пятки и загасила патриотическую гордость, чувство долга, нравственное самоуважение. Стремление автора психологическими уловками обелить героя означает попытку «объяснить» и оправдать его малодушие и одновременно как бы утвердить реальную целесообразность такого акта применительно к советскому солдату. Здесь и обнаруживается порочность идейной сути рассказа. Внешние, формальные ухищрения призваны заполнить и сгладить несообразность и фальшь замысла, выдать никчёмное и пустое за многозначительное. Рассказ Мельникова показывает, что эпигонский импрессионизм губит подлинную достоверность и противостоит лиризму, который вовсе не противопоказан в произведениях о войне.

Примечательна в этом смысле повесть Эм. Казакевича «Звезда» («Знамя» № 1, 1947 год). Писатель изображает несколько эпизодов из жизни взвода разведчиков под командой лейтенанта Травкина, но перед читателем раскрываются большая правда минувшей войны, идейный смысл и величие подвига советских воинов.

Трагическая развязка повести - гибель почти всего взвода - не заглушает, однако, оптимистического звучания её. Это происходит потому, что во время краткой встречи с героями читателю дано увидеть одухотворённость их жизни на войне. В характере лейтенанта Травкина волнует и покоряет неколебимая верность патриотическому долгу, объемлющая все его мысли и ощущения. Авторитет его зиждется на том уважении, которое внушают бойцам душевная чистота, справедливость и заботливость их командира. Лейтенант абсолютно непреклонен и беспощаден к тем, кто посмел или даже помыслил уклониться от выполнения священного воинского долга. Сила морального примера Травкина столь велика, что перед ней не может устоять даже такой, казалось бы, неисправимый эгоист и проныра, как сержант Мамочкин.

Образ Мамочкина - большая удача автора. В нём причудливо сочетаются лживость и наивная прямота, слабоволие и показная удаль, отсутствие твёрдых моральных принципов и проблески совести, тяги к честному и справедливому. Изображая такого солдата, образ которого хотя и не типичен, но жизненно достоверен, автор повести - не в пример Мельникову - чужд ложному объективизму. Сержант Мамочкин с первой же минуты почти благоговейно признаёт нравственное превосходство Травкина. Однако и после словесного раскаяния, Мамочкин услышал из уст своего командира: «Придёшь здоровым, пойдёшь в штрафную роту». Это говорится перед лицом смертельной опасности в тылу у врага. Тем самым автор повести подчёркивает, что нет и не может быть снисхождения для тех, кто погрешил против патриотической совести.

В рассказе Мельникова и некоторых других литературных его сверстников порой излишне подчёркивается непреодолимая власть биологических инстинктов, парализованность воли, загипнотизированной трагической картиной войны. Это обедняет характеры героев, создаёт односторонность, нарушает правду. В повести «Звезда» фронтовая действительность выступает во всей неумолимой реальности. Однако мы ощущаем здесь торжество советского человека над обстоятельствами, даже самыми трагическими. И мы верим этому, потому что высокая идейность героев проступает в каждом их поступке и душевном движении - во всей глубине их человечности.