Если бы не его латышское упрямство, старший политрук Вальде, несомненно, погиб бы. Ранение не было тяжелым. Но снаряд лопнул очень близко. Ему опалило волосы и, очевидно, изрядно контузило. Полз он теперь примерно по сто метров в час, и, когда поднимал из клевера непослушную, словно чужую голову, церковь и аистово гнездо на березе возле колокольни казались все такими же бесконечно далекими. Особенно опасаться встречи с немцами не приходилось; он знал, что в окрестных лесах могли оказаться только случайные группы автоматчиков; фронт передвинулся севернее. Ему было так же хорошо известно: через двое или трое суток наши должны были нанести именно в этом направлении могучий контрудар. Следовательно, надо было только во что бы то ни стало продержаться, прожить до прихода своих. «Я как улитка буду ползать! - думал Вальде в полубреду, минуя густую чащу переплетенного розовой повиликой клевера. - Я и есть улитка, только без этой... без скорлупы... Ну, ничего, Вальде! Твои скорлупки есть у тебя внутри... Это твоя злость, твоя старая ненависть. Ничего... Ползи!...» Очень долго он переползал канаву в густой крапиве. Надо было сначала бережно опустить в нее, потом переложить на другой берег раненую ногу. Надо было перенести через этот вязкий и мокрый ров все свое разбитое взрывной волной тело. Надо было произвести - это подсчитал, лихорадя от гнилой сырости, Вальде -около ста килограммометров работы. Его четырехлетний Фомка перемахнул бы через такую канаву одним прыжком. А он полз через нее минут восемь. Да, восемь минут с секундами... Вот они, часы... И попробуйте-ка потом пробиваться бритой головой, голыми руками сквозь бесконечный лес крапивных стеблей! Жжет проклятая, точно она в союзе с немцами! Ничего не видишь, казалось бы, ни о чем не думаешь, кроме одного: доползти; а вместе с тем замечаешь все, всякую чушь: ранний нарост какой-то болезни на одном стебле; красиво - зелено-бурых гусениц, облепивших второй; белые крошечные поганки, вылезающие из жирной почвы крапивных джунглей... За крапивой был забор, вернее плетень, основательно устроенный, плотный. Поверишь, чёрт возьми, какое это - непреодолимое препятствие для собаки или козы... Как это говорил Ромочка: «Папа, почему собака, когда бежит, она тогда лежит?» Вот и я теперь так! Вальде долго лежал, упершись в этот плетень; еле двигая рукой, по одному прутику он прогрызал в нем лаз, отверстие, нору. Да, часы показывали уже без семи минут шесть! Надо было торопиться... С мучительным трудом он протиснулся в проделанную дыру; осторожно, чтобы, боже сохрани, не зацепить за что-нибудь изготовленной к бою ручной гранатой: граната последняя! Граната - единственный выход, в случае если немцы... Ой! Зацепившись ремнем автомата за хворост, он задел ногой за сук плетня. Острая боль опрокинула его навзничь. Он потерял сознание. Но вслед за тем он открыл глаза от легкого прикосновения чьей-то руки. Очень старая женщина наклонилась над ним, пытаясь разбудить, привести в чувство. Седые волосы ее трепал ветер. Лицо, вероятно, когда-то было красиво; сверху на Вальде смотрели большие, умные, очень темные старые глаза. Политрук пошевелился. Он с благодарностью почувствовал, что теперь его нога перевязана. - Ох, спасибо, мать! Спасибо! - пробормотал он. - Эх, как бы теперь... до дому добраться. Вон до этого! А? Немцев-то у вас нет? Старая женщина не ответила ничего. Но она внезапно откуда-то из-за спины достала костыль - обыкновенный старый костыль, очевидно, много лет бывший в употреблении. Тонкие и старые черты ее смуглого, словно бы цыганского лица выразили мучительную заботу. Странно жестикулируя, она приглашала раненого встать, опереться на костыль, попытаться идти за нею. Это удивило Вальде. «Эстонка?» - подумал он и начал следующую фразу по-эстонски. Старуха с досадою замотала седой головой. «Латышка», - предположил политрук, переходя на родной язык. Но женщина бросила нетерпеливое гортанное «а». Одной рукой суя раненому костыль, другой показывала она на свой рот, на уши, опять на рот. - Фью! - не удержавшись, свистнул Вальде. - Глухонемая! Вот так штука! Ну, тем более, тем более, спасибо, мать! Сейчас я как-нибудь... Надо самосильно постараться!... В половине восьмого вечера старший политрук - старый моряк Вальде - блаженно вытянулся на застланном чистым рядном сене в глубоком подвале хорошего, крепкого дома селенья В. Он не имел силы вдумываться в свое положение. Он заметил, когда шел, только одно: в селе царила гробовая тишина, никого в нем не было. Чуть зримый луч света проникал теперь через заслоненную снаружи листьями лопуха щель. Он приносил с собой зеленоватый полумрак, легкую свежесть вечера, отдаленное щелканье аиста наверху. В подвале было прохладно. Пахло яблоками и ветчиной. Протянув руку, политрук рядом со своим ложем нащупал около десятка крупных продолговатых белых наливов. Он жадно впился зубами в кисло-сладкий, сочный плод. «Какая чудная старая матушка! - с благодарностью подумал он. - Но как, однако, хочется спать!...» И он заснул, точно упал в обморок, наглухо. Надо думать, что проснулся он утром. Там, где вчера лежали яблоки, стояла теперь чашка с молоком. Приятно пахли два больших ломтя хлеба. Свет в щели был веселей, ясней, чем вчера. Вальде осторожно придвинул к себе чашку. Молоко отзывало барашком, видно, было козьим. Поев, он достал из кармана папиросы, закурил и вдруг вздрогнул: «А где граната? Где «пепедэ»?... Но секунду спустя гладенький приклад автомата прощупался под изголовьем. Разряженная граната тоже была там; очевидно, он сам в полузабытьи снял ее вчера с пояса и спрятал. Тогда, откинувшись на подушку, он стал уже спокойно курить, минуту за минутой перебирая в голове все, что произошло вчера на опушке леса. Правильно ли поступил тогда он, Вальде, ввязавшись в этот бой? Нет, видимо, правильно. Верно, неизвестно, живы ли Перетерскйй и Шатунов, но, во всяком случае, он сделал все, что было можно, чтобы прикрыть их отход. А они в свою очередь позволили ядру отряда и штабу спокойно перебраться через мост и перевести с собой самое важное - захваченных пленных. Нет, он поступил правильно, хорошо... И огонь был славный (политрук засмеялся); подвезли орудие, дураки... из пушки по трем разведчикам! А все же, если бы не этот проклятый снаряд (политрук нахмурился), все было бы отлично, совсем хорошо... Они бы все ушли... Он лежал и курил. Он думал. Думал долго, о многом. Сначала он пытался сообразить свое положение: «Что еще остается сделать для себя, для своего спасения?» Потом пришло в голову: «Пока что сделать еще ничего нельзя, да, пожалуй, и не нужно... Кругом - тишина. Очевидно, в сельце нет ни наших, ни немцев. Надо выждать, окрепнуть по возможности, а потом...» Он долго думал о старухе, пришедшей к нему на помощь в самый неожиданный момент. Потом - он уже сейчас чувствовал это - будет казаться особенно странным, что его спасла глухонемая. Какие все же замечательные люди есть у нас! Есть, конечно, еще не мало подлецов, но какая поднимается вокруг волна геройства! Глухонемая! Старая. Похожа на цыганку. Кто она? Почему осталась здесь? Чей это дом? Узнает ли это когда-нибудь или нет? В зеленовато-сыром сумраке время текло медленно. На часы ему не хотелось смотреть: зачем? На некоторое время он вызвал перед собою в воображении карту Советского Союза, провел по ней линию фронтов... Как развернутся события дальше? Что будет со всеми нами в будущем году в эти дни? Я бы, пожалуй, сделал так... Потом перед ним возникла круглая стриженая голова Ромочки-сынишки. Ромочка стоял в морской воде, и босые ножки его смешно преломлялись в ней. «Ромочка, кто твой папа?» - спрашивали его. «Папа - моряк!» - строго отвечал Ромочка. «А ты сам кто?» «Я морячок!» - еще суровее говорил мальчуган. Ах, сыночек, сыночек!... Старший политрук Вальде снова заснул. Он проснулся от внезапного и резкого испуга. Да, да. Ему не послышалось. - Wo sind diese Cemuse, Kurti? (Где эти овощи, Курт?) - спрашивал совсем недалеко от него спокойный голос. - Господин батальонный командир приказал изготовить для него русскую болтушку... Как ее? Какое-то чертово название? «Ock-rosch-ka?». Старая, наверное, сумеет приготовить это. А нет, так Гарри ее научит... револьвером... Политрук Вальде сел на своем сенном ложе, опершись спиной о холодный кирпич фундамента. Автомат? Да, рычажок на «очереди». Где граната? Вот она тут! Войти они могут только в дверь. Это хорошо: сенник лежит точно против двери. Даже если наступит ночь - ночи еще светлые сейчас, - дверь будет видна. Черт, как досадно, что он не запомнил входа; как он выглядит снаружи? Он весь в кустах бузины, его не видно. Вот и все. От недавней тишины ничего уже не осталось. Наверху кто-то ходил; с потолка сыпался сухой мусор. В луче света, проглядывавшего в щель, двигались смутные, перевернутые тени людей, а самый луч был розоват, неярок; очевидно, вечерело. Громко зафыркал мотор мотоцикла, квакнул клаксон. И тут же раздалась короткая очередь автомата. - Ну, что еще там? - спросил по-немецки кто-то снаружи с явной тревогой. - Да ерунда!... Это Бонерлэ обстреливает аистов на гнезде. Он не может получаса прожить, чтобы не закатить пулю в кого-нибудь! - Идиот! - вполголоса пробурчал первый. Некоторое время все было тихо. Лилась какая-то вода, звенел котелок или ведро. Потом снова заговорили. - Бартничек, у тебя есть сигареты? Давай покурим, старый трус... - донеслось до Вальде. - Покурим, покурим! - ворчливо ответил давешний голос. - Насколько я вижу, нас вообще выкурят отсюда. Совершенно ясно, что русские ударят ночью сюда из лесу. Этого не видят только дураки. - Успокойся, Вили! - пренебрежительно бросил первый. - Ты трус, это всем известно. Но ты славный парень, в общем. Мы через час трогаемся отсюда. Здесь останется только этот командир штурмовиков со своими пятью молодцами. Они спокойно переночуют здесь. Кроме глухонемой старухи, тут никого нет... Кстати, умора!... Господин батальонный не поверил, что она немая, но она разинула перед ним рот, как галка. Представь себе, у ней совсем нет языка... Ампутирован начисто. Что это? Говорят, был рак языка, что ли... Так вот, они остаются здесь наверху, а мы опять идем на ночное дело... Бодрись, старик! - Чего мне бодриться? - проворчал Бартничек. - Я ободрен с утра: как раз рядом со мной упал в болото Курт Клеменц... Он так и остался там лежать, головой в ржавой воде... Сумка раскрылась, письма рассыпались. Вода стала похожа на борщ... И со всеми нами будет то же. Что сидишь зря? Чисти огурцы! Но мы, наверное, уходим отсюда? Смотри! Зовут... Голоса смолкли. Политрук Вальде сидел неподвижно. Руки его слегка дрожали, но, в общем, он стал уже успокаиваться. Если и на самом деле тут останется только десяток немцев, тогда еще возможно выпутаться. Но как он слаб все-таки; очевидно, много крови потерял! И который теперь час? В темноте не разглядишь стрелок. И потом странное чувство: не то все это действительность, не то бред. «Сплю я, что ли? И почему у старухи отрезан язык? Если у нее отрезан язык, значит, она не глухая, а просто немая... Где она теперь? Ах, вот она! Что это: начинаются галлюцинации?» Нет. Это ночь. Ночь в подвале. Открывается дверь. Старая женщина входит в нее, тщательно заслоняя рукой маленький источник света - электрический фонарик, что ли? Бледный и радужный свет бежит по стенам. О! Вот откуда пахло ветчиной: наверху, на железном пруте, висят три окорока! Кадушка с хмелем. Окованный обручами чурбан, на которых рубят мясо. Обвязанная белым нога политрука. Что нужно от него теперь этой женщине? Седая склоняется над ним. Она смотрит ему в лицо, смотрит очень странно - внимательно, неотрывно, строго, точно хочет убедиться в чем-то. Потом она становится на колени, протягивает руку и легонько касается его лба. Она... Она гладит голову политрука Вальде - этого крепкого, сильного, пожилого уже латыша. Она гладит ему голову, как ребенку. Ее тонкие губы что-то беззвучно шепчут. Она показывает на автомат, потом на себя. Ей? Дать ей автомат? Его автомат? Зачем? Старая женщина взволнованно жестикулирует. Она умоляет: «Командир, дай мне твое ружье!» Понятно, чего она просит. Но зачем ей это, зачем? Постой-ка! Ведь она же неглухая: у нее только ампутирован язык. - Матушка, зачем вам винтовка? - топотом спрашивает Вальде. - Что вы хотите сделать с ней? Старуха прикрывает глаза. Она улыбается. Ух, ты дьявол, как она улыбнулась, цыганка! Она кладет щеку на руку. Да, да! Там, наверху, все они спят... Один палец, два, три... семь! Вот так. Все дрыхнут! Она приложится так... - Матушка, матушка, да что вы? Разве вы сумеете? Седая женщина кивает головой. Лоб ее нахмурен, брови сведены. Она стоит над ним на коленях. Да, она знает, что это автомат... Семьдесят одна пуля. Хорошо! Но она спрашивает жестами, как из него стреляют. - Вот так, матушка... Видите, вот так! Это одиночные выстрелы. Теперь очередь. Трах-тах-тах-тах. Только не передвиньте рычажок ненароком... Глубокое доверие вдруг проникает политрука Вальде. Горячая волна подкатывает к его горлу. Протягивая автомат, он показывает на свой рот, на рот женщины (трудно отрешиться от представления, что она не слышит): «Почему это у вас? Рак? Была операция?» Женщина схватила «пепедэ» с жадностью. Вдруг она замерла. Лицо ее стало сразу и скорбным, и страшным, и... и вдохновенным... Он видел когда-то такое лицо на картине. Такие же глаза, такой же орлиный нос... Только там еще был черный платок на голове... Где это он видел? Женщина отрицательно и гордо качает головой: «Рак! О нет! Это не рак: это не операция...» Какой странный смех! Она вы прямилась. Она еще усмехнулась. Губы сжались в тонкую нить. Политруку Вальде вдруг стало холодно. - Ах, матушка... - пробормотал он глухо. - Ах, милая матушка!... Идите! Она погасила фонарик и ушла. Дверь не издала даже самого слабого звука. Вальде остался в глубокой тьме. Его чуть-чуть лихорадило. Вокруг все было тихо, только наверху, за потолкам, кто-то глухо ворочался от времени до времени. Ну? Что нее теперь? Политрук сидел, не сдвигаясь ни на миллиметр, не меняя позы, всем телом, даже кончиками волос вслушиваясь в тишину... Ничего... ничего... ничего... У дверей дома, конечно, должен быть часовой, вероятно даже не один... Хотя женщина, возможно, находится уже внутри, ей не надо проходить в дверь... Что это? Нет... Гробовое молчание! А если? А если она... Нет! Не может быть! Невозможно! И что же? Ну, тогда граната! Где граната? Вот... Чуть слышный звук. Еле-еле слышный. Тот, кто не был бы уверен в том, что рано или поздно он донесется, тот не услышал бы его. Это шаги. Осторожные, легкие шаги наверху. По комнатам первого этажа, над потолком. Остановилась. Опять идет. Ох, как бьется сердце Вальде! Как напряжен слух! Это кровь стучит. Нет! Опять три шага. Вот! Еще пять... Сердце может разорваться от нетерпения... Автомат ли это? Грохот такой, точно батарея разразилась беглым огнем. Что она делает? Она нажала на курок и не отпускает пальца. Взрыв криков. Чужой выстрел: это револьвер! Еще два! Ох, еле заметная пауза. Неужели? Нет, нет! Еще пятнадцать или двадцать своих, наших пуль подряд. О, матушка! Что-то тяжело упало. Еще выстрел. Еще. И тишина. Глубокая тишина... Что делать? Что же теперь делать, Вальде? Делать теперь нечего, политрук! Верно, говорят, что от сильного потрясения открываются раны. Сейчас ты потеряешь сознание, моряк. А сверху, сквозь потолок, на тебя начнет капать темная, тяжелая, липкая жидкость. Вот еще. Опять. Это кровь, политрук Вальде... Но ты спасен. «Глубокоуважаемый товарищ старший политрук! Получив ваше письмо, я тотчас принял меры, чтобы выяснить личность женщины, столь героически погибшей в ночь на одиннадцатое число в бывшем доме священника в местечке В.. К сожалению, сейчас, ввиду того, что почти все местные женщины из района эвакуированы, установить удалось очень немногое.

Твердо можно сказать одно. Во время боев 1919 года с отрядами генерала Розянки в данном месте появился партизанский отряд под командованием некоего товарища Байкова. Отряд, судя по всему, прибыл из Питера и состоял главным образом из рабочих, а отчасти из моряков. Командир Байков был моряком. С отрядом прибыла жена командира Наталья Григорьевна Байкова, которая, когда партизаны ушли в лес, осталась в местечке В. для связи и разведки. По доносу одного из местных жителей, провизора аптеки, немца по национальности, товарищ Байкова была схвачена белыми. Стремясь узнать местопребывание и численность отряда, ее подвергли невыносимым пыткам, в частности кололи булавками язык, но ничего не добились. При отступлении белых Байкова в крайне тяжелом состоянии была подобрана в селенье В., и ей пришлось ампутировать язык во избежание гангрены. Муж ее был убит в бою за В. и похоронен на местном кладбище. Сама же Байкова по окончании гражданской войны выразила желание остаться в деревне В., возле места погребения мужа, где и прожила вплоть до смерти, выполняя разную посильную работу в местной МТС и в конторе районного агронома. Что касается до обстоятельств ее кончины, оставшихся вам неизвестными, то, по-видимому, героине удалось войти с вашим карабином в комнату, где расположились на ночевку немцы, и одной или двумя очередями убить и тяжело ранить всех шестерых. Седьмой немец, находившийся на карауле у входа, прибежав на выстрелы и крики, смертельно ранил Н. Г. Байкову, но был также убит ею в коридоре, где его и нашли. Вот и все, что нам известно. По наведенным справкам, тов. Байкова не может быть названа старой женщиной, ибо в 1919 году ей было около 18 -19 лет. Я не сомневаюсь, что с возвращением населения в Н-ский район мне удастся собрать более полные сведения. Тогда я не премину сообщить их вам. Найденный в вещах Н. Г. Байковой орден Красного знамени, принадлежавший ей самой или ее мужу, отослан мною в Ленинград для помещения в музей. С товарищеским приветом и глубоким почтением секретарь В-ского РК ВКП(б) Носов».

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.