Многозвучный узор

– Я хотел написать известного нашего музыканта Оразгельды Ильясова, – рассказывал художник. – Оразгельды прожил бурную, горячую жизнь. Пел он с трепетом...

Темное, разнообразно светящееся оттенками синего цвета небо, словно срез фантастического сочного плода. И под этим небом – бахши. Не дрогнут губы, не изменится взгляд – все духовные силы, все до капли, отдал он мелодии. Поэтому так странно неподвижно его лицо и так величаво спокойно...

– Я начал с музыки, – продолжает художник. – Прослушал все записи Ильясова, и мне стал яснее его образ. Брат Оразгельды Байрами – дутарист, и я ходил с ним на свадьбы, слушал, смотрел, делал эскизы. Музыка дает мне цветовой строй, колорит. В музыке есть темперамент. Я должен был исполнить свою картину так же, как Оразгельды исполняя свои произведения. Только тогда моя картина смогла бы вместить его образ. Вместить и выдержать.

Я долго думал, искал. Сделал быстро – загореться надо... Сам он, бахши, всегда загорался, когда выходил на сцену.

– Когда Ильясов брал в руки дутар, – вспоминает Окдиров, – он другим становился. Смотришь – кто-то сильный идет на тебя. Как горный барс. А закончил песню, положил дутар – и будто исчез. Совсем маленький стал, простой... Как будто ничего не знает, ничего не умеет. Но прикоснулся к дутару – и преобразился.

– С музыкантом мне хорошо было, – говорит Чары Амангельдыев. – Представишь цвет, представишь музыку и можешь работать три дня. По чувству. Мне Оразгельды представлялся таким, как Шукурбахши, как Сергей Есенин.

Шукурбахши, Есенин... Амангельдыев говорил о той очарованности словом, музыкой, которая позволяет художнику, забыв о себе, увидеть и услышать весь мир. Именно об этой способности истинного артиста рассказывала жена Роберта Бернса: «Я увидела, как он расхаживает по берегу, что-то мурлыча про себя. И вдруг он обернулся и стал читать мне вслух стихи, задыхаясь от счастья. Он читал очень громко, и слезы катились у него по лицу».

Я смотрю на бахши, изображенного Чары Амангельдыевым, и понимаю, что он тоже пел, «задыхаясь от счастья»...

– Каждый предмет должен быть весомым, – говорит Чары. – Цвет этим только и занимается – передачей материальности предмета. Цвета богаты колебаниями. Белый цвет гипса отличен от цвета белой лилии. Если разобраться в этих колебаниях – красиво можно написать. В природе и в музыке эти колебания тоньше, чем в живописи.

Чтобы достичь своей цели, художник должен соединить свою мысль с цветом.

– У каждого художника, – говорю я, – свои любимые цвета. У Сергея Есенина, например, это лимонный и синий... А какие цвета стали музыкой Шукура-бахши или Оразгельды Ильясова?

Вместо ответа Чары показывает мне коллекцию халатов, выполненных безвестными народными мастерами.

– Я раньше удивлялся, – говорит он, – почему у туркмен такие яркие, такие декоративные одеяния. Откуда столько красного цвета? Но отправьтесь весною в горы – они красные от цветов. Вот, можно различить, это маки, щ это тюльпаны, только изображенные условно. Все взято из природы. Весной выйдешь в поле – там сияние этих красок.

Глядите, это красная гамма, это желтая... Это же картины! Нужно только разыграть на этом фоне свой театр, вписав своих персонажей...

Образы природы, преображаясь в сознании художника, становятся образами искусства. А потом эти изображения рождают в нас, зрителях, цепочку ассоциаций. Нам легко представить и фантастические дворцы, и таинственных птиц и животных... И вполне возможно, что в бесчисленных этих, уже зрительских, образах промелькнут и те, первичные, которые когда-то вдохновили, мастера. И получается, что орнамент связал жизнь прекрасного в действительности с новым и всякий раз современным восприятием человека, чуткого к красоте.

– Когда я смотрю на этот узор, – говорит Чары, – я слышу дутар. К каждой своей картине я могу найти музыкальный сюжет. Уверен, что когда народные мастера создавали свои произведения, в их душе тоже звучала орнаментальная дутарная мелодия.

– Наша музыка, может быть, еще более орнаментальна, чем произведения декоративно-прикладного искусства, – говорил мне потом Аман Агаджиков. – Игра дутариста – тот же ковер. Он может четыре раза подряд исполнять вроде бы одну и ту же фразу, каждый раз видоизменяя ее и находя новые краски.

Туркменские мелодии невозможно записать с абсолютной точностью, потому что между нотами тоже что-то есть... Таки характерные, плавные, скользящие подходы. Причем дутаристы, когда играют, иногда левой рукой немножечко тянут назад. Изменяется натяжение струны и е звучание. Народ очень чутко воспринимав и ценит такие нюансы...

Аман Агаджиков тоже лет в шесть начал играть на дутаре. Затем – уже в музыкальной школе – играл на виолончели.

– Когда я тянул длинные ноты, – вспоминает Аман, – мне хотелось, чтобы, кроме виолончели, звучало еще что-то. Я играл и пел, воображая, что я – бахши... Получе лось какое-то полифоническое сочетание Я пытался записывать свои импровизации Впоследствии из этих записей я сделал три небольших квартета. Они пригодились мне когда я поступал в Московскую консерве торию по классу композиции...