Горький смущенно откашлялся.

— А это, милостивая девица, моя бывшая жена, мать моего сына Максима, который со мной приехал, вы его видели, и самый близкий для меня в Москве человек. Вы на нее не сердитесь, она хорошая, добрая, гостеприимная, только уж больно много люду ко мне сейчас ходит... Меня она бережет. Так-то.

Он пожал нам всем руку, и когда очередь дошла до Морковки, она руки ему не подала, ответила ему пионерским салютом, и руна Горького повисла в воздухе.

— И всегда-то эти ваши малыши меня подводят, — смущенно сказал Алексей Максимович, даже слегка покраснел. — Никак не могу усвоить их обычай.

И еще раз повторил свое обязательство приехать в Тверь.

Увы, болезнь не дала ему тогда выполнить это обещание. Он так и не приехал и вскоре вернулся в Сорренто, откуда мы больше уже не получали писем.

Так откуда же шли письма?

Вот и все, что я могу рассказать о двухлетней дружбе, связавшей тверских комсомольцев с великим писателем Максимом Горьким.

С тех давних пор небольшой итальянский город Сорренто меня особенно интересовал, хотя в солнечной стране этой множество интереснейших городов, красот и архитектурных сокровищ, пользующихся гораздо большей славой.

Когда советские люди совершали первый круиз вокруг Европы и наш лайнер подошел к причалу Неаполитанской бухты, все мы настоятельно потребовали посещения Сорренто. На нескольких автобусах привезли нас в этот ослепительно белый город, красиво вписанный в яркую вечную зелень, накрытый ультрамариновым небом. Первый же встречный карабинер назвал нам улицу и даже любезно проводил до небольшого двухэтажного особняка, выглядывавшего из яркой зелени.

Владелица этого особняка, какая-то маркиза или графиня, при виде пестрой массы людей, наступающей на ее довольно скромный дом, скрылась, и пожилая служительница доложила нам, что хозяйки нет дома, а пустить нас в дом без нее она не может. Постояли, пошумели, пофотографировались и вернулись в автобусы, не очень даже ворча на негостеприимную хозяйку. Графиню можно было понять: каждый пароход, прибывавший из России, привозил к ней большую толпу людей.

Но совсем уже недавно я все-таки побывал в этом доме. На этот раз я поступил хитрее. Мой старый друг итальянский писатель и сенатор дал мне записку к соррентинскому квестору, что-то вроде полицмейстера.

— Он человек левых убеждений, друг Советского Союза, — пояснил мне сенатор. — Он все устроит. — Сенатор оказался настолько любезным, что даже позвонил этому квестору по телефону.

Полицейский офицер левых убеждений оказался действительно премилым человеком, доброжелательным и умным. Он созвонился по телефону с маркизой или графиней. Что он говорил ей по-итальянски, я, разумеется, не понял, но только двери дома перед нами раскрылись, и хозяйка его, немолодая женщина, хранящая, однако, следы энергичной итальянской красоты, сама вызвалась стать нашим гидом.

Из горьковских вещей в доме остались две картины: пейзаж весны, российской весны, черная пахота, жирные борозды, грачи над ними, а вдали на фоне леса белая церковка. Все русское, русское. На второй картине изображена была Волга где-то в ее среднем течении, широкая, раздольная, сверкающая на солнце, а на Волге — вереница плотов. Тоже Россия. Коренная Россия. Такой, канон ее знал и любил Горький.

О ней, вероятно, он и думал и мечтал, сидя в своем кабинете, из окон которого видно было за метлами пальм синее-синее море и ультрамариновое небо.

Остальные комнаты мне не показали. Графиня, смущаясь, сообщила мне, что они арендованы американскими туристами и она не имеет права в них входить. Да остальные комнаты и не были мне интересны, ибо в кабинете, где все тоже было переоборудовано и где стоял я теперь, и писались те самые письма, которые приходили когда-то к нам в город Тверь. Я как-то особенно живо представил себе Горького, каким я видел его в двадцать восьмом году: в голубой рубашке, с галстуком-самовязом из той же материи, с папиросой в руке: сидит и читает письма. Читает, задумывается, что-то прикидывает в уме. Пишет, а может быть, наклоняется к столу над какой-нибудь рукописью, может быть...

Может быть, пишет письмо. Письмо из Сорренто. Письмо тверским комсомольцам в наши родные края.

Я до сих пор благодарен полицейскому офицеру левых убеждений и милой смуглой графине за то, что они позволили мне уже теперь, в сегодняшние мои дни, постоять у окна бывшего горьковского кабинета и воссоздать для себя эту дорогую мне картину.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.