Быть может, ему легче было бы принять решение, если бы болезнь подстерегла в другое время, в промежутке между выпуском одной группы и набором другой, но бросить своих детей на середине пути он никак не мог. Это было бы похоже на дезертирство, а дезертирство он считал самой гнусной, самой черной подлостью.

Занятия в группе шли своим чередом. Ученики постепенно привыкли обращаться к нему и даже между собой старались говорить громко, чтобы слышал мастер. А на уроках в мастерской стояла удивительная тишина, нарушаемая только визгом напильника или ударом молотка. Николаев ходил от верстака к верстаку, присматривался, не вмешивался без нужды. И только в конце занятий в мастерской поднимался невообразимый шум — ребята выставляли себе оценки.

Николай Зиновьевич хорошо помнил своего первого мастера. Угрюмый старик, он никому больше тройки не ставил. Но бог с ней, с оценкой, хуже всего то, что мастер никогда не объяснял, за что он ее снижает. Посмотрит мимоходом на молоток, сделанный учеником, бросит его небрежно в ящик, куда складывали готовый, годный инструмент, и буркнет: «Иди. Двойка», А почему двоима, если твоим молотком уже завтра будет кто-то работать?

Вначале, когда Николаев предоставил ребятам право самим выставлять оценки, в классном журнале были только «четверки» и «пятерки». Мастер долго не вмешивался, считая полезным, что его ученики привыкают к хорошим оценкам, а какой-то степени это подогревало их самолюбие.

Но постепенно он все больше и больше старался влиять на оценки, которые группа выставляла своим товарищам.

— Смотрите, как неаккуратно отверстие просверлено, а здесь заусенец остался. Эта сторона видите, как отделана — хоть на выставку отправляй, а другая — вся в шрамах. Торопился, наверное, наш Владимир Михайлович...

В журнале оценки поскромнее стали, но зато работу свою будущие слесари-инструментальщики сдают уже в ОТК с первого предъявления.

Большинство его учеников успешно сдали экзамены и получили повышенные разряды. Распрощался с ними Николай Зиновьевич и взялся вести новую группу, забыв о своих недавних сомнениях.

Поздно вечером зашел к нему бывший ученик Володя Отрадный. Протянул цветы. — Это вам, учитель. Поздравляю. — С чем?) — удивился Николай Зиновьевич.

— Как! Вы не знаете?! Вам же звание Героя Социалистического Труда присвоили. Только что по радио передавали. Сам слышал.

Среди воспитанников училища два Героя Советского Союза и три Героя Социалистического Труда, но это все люди известные, заслуженные, а он всего лишь простой мастер-Один за другим входили в комнату его ученики и коллеги, примчался запыхавшийся и счастливый директор училища Павел Давыдович Адамский. Когда ему вручали Золотую Звезду, Николаев неожиданно для себя вытянулся по стойке «смирно» и по-солдатски отчеканил: «Служу Советскому Союзу!»

Человек он насквозь штатский, мирный, хотя прошел всю войну. Воевал исправно. Десять боевых наград! в том числе и иностранные, тому свидетельство. Мирный человек Николай Зиновьевич Николаев добровольцем хотел уехать в Испанию. Не взяли. Просился на финский фронт. Отказали. Когда началась Отечественная, первым прибежал в военкомат. Ему посоветовали заниматься своим делом. Потом вышел приказ эвакуировать его ремесленное училище на Урал. Он усадил воспитанников в эшелон и снова пришел в военкомат. Военкому пришлось уступить. Наступали немцы. Был Николаев на войне сапером. Строил дороги, мосты, наводил переправы. Вначале, правда, отступая, чаще взрывал их. Отступал последним, наступал первым. Из Днепропетровска уходил тогда, когда в городе уже появились немцы. До последнего часа вместе с другими бойцами саперного батальона, вчерашними рабочими, учителями, бухгалтерами, минировал мосты, заводы, различные здания. Свою школу заминировать не успел и втайне радовался этому, потому что строил ее своими руками и к тому же верил, что уходит ненадолго.

В сорок четвертом под Варшавой его саперный взвод наводил переправу через маленькую речушку, названия которой не помнит, да, наверное, и тогда не зная. Фашистские самолеты зашли со стороны солнца и неожиданно обрушились на саперов. Плот, на котором стоял Николаев, подбросило вверх, а сам он каким-то чудом оказался на берегу. Сознания не потерял и страха перед падающими бомбами не испытывал, хотя за всю войну так и не привык к их вою, как человек не может привыкнуть к смерти. Ощущал он себя легким, воздушным, хотя не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и ничего не слышал, но зрение его как будто обострилось. Рядом с ним, над рекой поднимались фонтаны воды, вставали дыбом толстые бревна, падали над головой кресты самолетов, и с трудом подготовленная переправа превращалась в прах.

Он поймал себя на том, что думает больше о потерянном топоре, чем о разбитой переправе. Хотел себя пристыдить за это, но ничего не вышло. С тем топором он не расставался с начала войны, с его помощью десяток таких переправ соорудил и сейчас ничего не мог поделать с собой — боль о топоре была сильнее боли о переправе.

Своей собственной он не слышал.

Самолеты исчезли так же внезапно, как и появились.

— Командир ранен! — крикнул кто-то из бойцов и бросился к Николаеву, из ушей которого стенали на мокрые погоны две струйки черной крови. Он вяло подумал, что уши перевязать невозможно.

Три месяца он провалялся в госпитале. Слух его полностью восстановился.

Николаев дошел до Берлина, расписался на стене рейхстага и в год победы возвратился в свой родной Днепропетровск.

От дома, где жил до войны, даже печной трубы не осталось. Но школа была целехонька. И можно было работать, а значит, и жить.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.