Чего только не наслушается заезжий человек в сельском автобусе!

По мягкой, снежной дороге, обок лесов, ступивших к самой колее, катит он из Чухломы в Галич. Колхозники, лесовики, студенты ветеринарного техникума, едущие на воскресенье из райцентра в свои села, — народ между собой все знакомый, и человек новый здесь сразу приметен и отмечен. Норовят потесниться, усадить поудобней и поначалу нечто вроде знакомства — кто да откуда и как в наши края! Все без назойливости, но с той степенью внимания и уважения, которыми и отличается здешнее гостеприимство. В автобусе тесно от мешков и корзин, надышано, накурено, но уютно; дорога неблизкая и неторопливая, и разговор все идет о здешних местах.

Мягкий, округлый, чуть с протяжкой костромской говорок рассказывает о караваевских коровах-рекордистках и о знаменитых чухломских карасях, которым равных не сыскать по всему свету; даже о юрьевецком пиве узнаешь ты, что «против него никакому другому не устоять». И, как водится в разговорах таких, из века нынешнего в век минувший переходят с легкостью, но судится обо всем здраво, хотя и не без юмора, иной раз с присовокуплением фактов не очень известных и любителю исторических подробностей. Ну как не рассказать об Александре Николаевиче Островском, ведь это его, «Александра-то Николаича, наш бережковский мужик Соболев столярничать учил». Расскажут тебе, что неподалеку от областного центра и по сей день жива фамилия неких Мазайхиных, один из которых прославился в русской поэзии, и некрасовская строчка о том, что «около Малых Вежей с старым Мазаем я бил дупелей», обернется вдруг живой реальностью. «А вот еще художник Саврасов — знаешь! — своих-то «Грачей» у нас рисовал, в деревне Молвитино. Слыхал!» Только что касается Сусанина, тут каждый норовит записать его поближе к своей, так сказать, волости. Сосед вынимает очередной «гвоздик» из мятой пачки и чиркает спичкой — очень маленькой и хрупкой в больших, натруженных руках. Сам он коренной, как говорит, «костромских кровей», работает трактористом в Макарьевском леспромхозе, на Унже, а область свою знает всю вдоль и поперек и с особым удовольствием рассказывает о вещах знаменательных, о которых «ни в какой энциклопедии не прочтешь». Сидя с ним рядом, плечо в плечо, и слушая округлый говорок с мягким нажимом на «о», ты чувствуешь, что этот наивный, быть может, но трогательный патриотизм понятен и извинителен в людях, сердцем приросших к своему краю, и, выказав интерес к рассказу, ты услышишь о вещах диковинных, а то и вовсе полулегендарных. Так узнал я, что земля Костромская ни много ни мало родина воздухоплавания.

Вежливо удивившись тогда, решил я все же поискать хотя бы отголоски невероятного этого факта... и нашел. Отыскался рассказ о костромском крестьянине Крякутном, который первым в мире понял, что дым можно использовать в качестве подъемной силы. Современник писал, что «в 1731 году Крякутной сделал фурьин воздушный мешок, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сама подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жить». За это, рассказывает далее автор, церковь хотела сжечь его на костре или живым закопать в землю. Но «еретику» удалось бежать, по слухам, в Москву. Дальнейшая его судьба, как пишут в таких случаях, неизвестна. Мы знаем, однако, что только спустя полвека братья Монгольфье сделали подобный шар...

А дорога бежит все лесом, темным и тихим по обе стороны, потом редким подлеском и выходит в поля. Шофер по-прежнему газует «на прямой», но в открытом просторе кажется, что автобус едва переваливается с увала на увал, и скоро глаз привыкает к спокойному и медленному движению зимнего пейзажа.

Далеко, как видит глаз, уходят по обе стороны дороги выстланные чистыми снегами холмистые поля, где-то на горизонте замыкаются они низкой полоской лесов. Но и в голову не придет назвать этот огромный снежный простор белым безмолвием. На холмах стоят деревни, рассыпавшиеся по длинным, пологим склонам бесконечной чередой домов под прозрачно-дымчатыми купинами отлетевшей листвы, узкими прямоугольниками молочных ферм, конюшен и гаражей. Жизнь видна и в золотистом сиянии новых срубов, и в четких прямоугольниках яркого еще кирпича, и быстром (со снежным шлейфом позади) беге председательского «газика», и в деловитом движении десятков машин — вверх и вниз по склонам.

Но и поодаль деревень, вплоть до далеких лесов, видна страдная зимняя жизнь. Между холмами в пологих лощинах темнеют на чистой белизне узенькие черточки поскотин, занесенных снегами по самые вязки. А вокруг чернеют стога под толстыми белыми шапками; зима теперь в середине, и стога, что подальше от деревень, уже вывезли, остались только темные круги на снегу, словно проталины, и от них глубокий след трактора, бегущий на взгорок в деревню. Трактор подцепляет стог стальным тросом и, урча на подъеме, прямо по целине волочит в деревню, к молочным фермам и конюшням. Трактора пошли теперь все веселой раскраски — оранжевые или красные, — да и вряд ли сыщешь сегодня в деревне старенький трактор, — на костромских полях летом и зимой хозяйничают мощные «ДТ» или «Беларуси», которым ни грязь в распутицу, ни глубокая снежная целина не помеха.

Но вот опять белые поля сменяются низкими прозрачными перелесками, и скоро по обе стороны дороги встает стена глухого леса. И тут только вспоминаешь, что зимняя эта дорога лежит в Костромском Заволжье, краю, который географы определили как преддверие таежной Сибири. На сотни километров на восток и на север стоят здесь хвойные леса из островерхих елей и мачтовых сосен, и чем дальше, тем реже перемежаются они со светлыми березняками и осинниками.

— Тут от дороги шагни, — кивает мой сосед в сторону, — и пошла сусанинская глухомань.

— Где ж сойти посоветуешь!

— А вот увидишь лесовозную-то дорогу, Володя и притормозит.

Володя останавливает автобус возле дороги, уходящей в лес от нашего пути. Приходит пора прощаться с добрыми попутчиками, но, что делать, у каждого свои дела.

Лесовозную дорогу узнаешь всюду, особенно зимой, по осыпавшейся на ходу хвое, кусочкам коры, сучьям и яркой на снегу зелени сосновых веток. Шагать по такой дороге одно удовольствие: знаешь, что не заблудишься, а устанешь, вскинул руку и садись в широкую и теплую кабину первого же лесовоза, ведет который — это уж точно! — веселый и разговорчивый шофер. А пока по мягкому снежку и легкому морозцу иди да поглядывай.

Хорошо, конечно, ружьишко бы за спину («порожняком не вернешься»), но и налегке в зимних костромских лесах найдешь себе занятие по душе. Если встретишь затаившегося под елкой зайца, то уж цепочки его следов не раз пересекут путь. Легкие — как кисточкой по снежку — следы горностая, куницы и ласки здесь тоже не редкость. Потяжелей и хорошо приметен след лисицы. Он виден издалека, со всеми лисьими хитростями и увертками: похоже, она без особого успеха мышковала в ближних полях, а на утренней заре прибежала сюда, на лесную опушку, и подняла тетерева, ночевавшего в снегу; но и тут, по всем видимым приметам, лисе не повезло: из-под самого ее носа косач взлетел и, оставив в снегу лунку, ушел в лес от греха подальше... Но что это!! Далеко-далеко затоковали тетерева; их характерное бормотание на весеннем току не спутаешь ни с чем. Но тетеревиный ток среди зимы!! Об этом лучше не рассказывать: не поверит и самый малый мальчишка... Слушаю и только потом улыбаюсь своей городской наивности: ведь это же пила «Дружба» работает! Скоро делянка.

Сегодняшний лесоповал поражает всякого, бывавшего на лесозаготовках еще несколько лет назад, поражает не столько обилием техники, сколько ее разнообразием. Все эти непривычные твоему уху «ТДТ» (трелевочно-дизельный трактор), «ТКУ» (тракторно-крановая установка) никому здесь не в диковинку, а наша испытанная и зарекомендовавшая себя «Дружба» прибавила к своим достоинствам гидроклин — умное приспособление, позволяющее валить дерево в точно заданное место. Здесь, среди приглушенного лесом ровного шума механизмов, четкого и слаженного ритма новой техники, управляемой людьми, ее понимающими, подумалось мне, что не так уж и далек день, когда человек с топором станет на лесозаготовках фигурой архаической. А ведь не фантазия!..

— Какая уж тут фантазия, — говорит бригадир, и глаза его на темном, морозом и ветром продубленном лице щурятся — то ли от дыма папиросы, то ли от яркого света в лесу. — Теперь всем фантазиям отставка дана, — смеется он весело.

— Вон где фантазия. — Красная варежка девушки-учетчицы показывает в сторону высокого, нетронутого леса. Разрумяненное ее лицо, повязанное большим, с яркими цветами платком, озаряется тихой и задумчивой улыбкой, словно приглашая посмотреть на то, что она назвала фантазией.

Еловые ветки легко держат тяжелые шапки снега, а тонкие закуржавевшие ветки берез кажутся хрустальными, ломкими, и оттого, должно быть, во всем лесу стоит высокий граненый свет.

— Вы летом к нам приезжайте, — по-костромскому мягко растягивая слова, говорит девушка. Красная варежка тихо осыпает пушистый снег с тяжелой еловой ветки. Девушка подставляет раскрытую ладонь под этот тихий снегопад, и снег тает на ее ладони, как от весеннего тепла.

Не знаю, будь на месте моем художник, он написал бы, должно быть, это открытое девичье лицо с легким, свежим румянцем, повязанный широко, по-русски цветастый платок, горсть пушистого снега в красной варежке, яркие зеленые ветки молодых елок и то сильное и ясное чувство, какое бывает от молодости, от чистого белого снега и граненого света зимнего леса.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.