Как мне хотелось встать и сказать ему, что открытия не делают и такие люди, как он.

Не встал, не сказал. И до сих пор стыдно.

Каблуков не показывался два дня: сидел взаперти в своей лаборатории и на кухню не бегал, не гремел котелками. Переживал. И мы решили его не беспокоить: перемелется – мука будет. Все-таки он боевой сержант, сам оценит обстановку и разберется что к чему.

И все-таки вечером второго дня затворничества Каблукова, когда я сдавал дежурство по кухне и в коридорах первого этажа установилась мертвая тишина и сразу слышны стали наши неисправные краны, певшие на все лады, вдруг я почувствовал щемящую сердце жалость к этому неустроенному человеку. Я представил себе, как он копается в немецком танке, снимает это самое дистанционное управление, как он таскает в своем вещевом мешке всякие мембраны, наушники, паяльники, лампы, гайки и контргайки и его ругает за это комвзвода, а солдаты шутят над ним, а он отмалчивается или тоже отделывается шуткой. И думает о том, как вместе с нами, дураками, будет паять, строгать, клеить, собирать, ремонтировать всякие хитрые штуки, когда кончится эта война и уже не нужно будет ходить в атаку, стрелять. Будет другая работа.

Я собрал что осталось от ужина в большую миску, положил туда и свою порцию, а в какао добавил большой кусок пиленого сахара – подарок кладовщика дяди Коли за честность и пошел к Каблукову. Я не стал стучать, боясь, что он не откроет или просто промолчит, а тихонько нажал на ручку двери. Каблуков сидел за столом, спиной ко мне, настольная лампа отчеркивала блеклый круг. В этом круглом полумраке я увидел только вздрагивающие плечи и понял: он плачет.

Я поставил все на пол, у дверей, и тихонько прикрыл за собой дверь. Она не скрипнула, я сам ее когда-то смазывал.

Как плакал Каблуков, я не рассказал никому. Так часто бывает в детстве – увидишь что-то, показавшееся тебе сокровенной человеческой тайной, и молча делишь ее с человеком, и пугаешься оттого, что знаешь об этом только ты и никто больше в мире. И лежит она на сердце тяжелым, печальным грузом.

Каблуков ушел от нас незаметно. Ушел, и все. Прихватил свой вещевой мешок да котелки. Ничего не взял, ни одного проводка. Все оставил. Ушел в своих галифе и ботинках с обмотками.

Был как-то проездом на Сахалин у меня в гостях Алик Попков, наша «редкость», кандидат технических наук. Вечером сидели мы в ресторане с однокашниками, и Алик рассказывал, какую он штуку придумал со своими коллегами. Загарпуниваешь это приспособление в кита и потом по радиосигналам определяешь всю его жизнь: как далеко ныряет, на какой глубине спит, когда ужинает. Сидишь себе на корабле в теплой каюте и изучаешь жизнь океанской фауны, а суточные идут...

– Вот бы показать Каблукову, – сказал я, – с ума бы сошел от радости.

– Какому Каблукову? – спросил Алик. – Павлу Терентьевичу? Он полупроводниками не занимается.

– Да нет. Нашему «Пятьсот вольт – хана»!

– А-а-а, – сказали все в один голос и замолчали. Может быть, всем стало стыдно. Кому-то за то, что мы его забыли, а Алику за меня, профана, путающего академиков с отставными сержантами.

А я помню. Включаю в семь утра свой транзистор, слышу позывные зарядки и знакомый, хорошо поставленный голос диктора: «Товарищи! Встаньте так, чтобы не мешать друг другу»...

И все вспоминаю: наушник от танка, вазу, на которую мы так и не нанесли изображение нашей школы, миску с остатками ужина и вздрагивающие плечи «Пятьсот вольт».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.