Рай без памяти

Мы назвали себя. Мартину он пожал руку, как доброму соседу, и только чуть-чуть поднял бровь, когда услышал наши русские имена. Воспитанный человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома — он был земной, совершенно земной человек, гостеприимный хозяин дачи, к которому мы заехали в выходной день.

— Вы, наверное, очень устали, — проговорил он сочувственно, — еще бы, всю ночь на реке. Впрочем, завтракаем мы в пять утра, так что у вас еще три часа, чтобы отдохнуть и вздремнуть, если захочется.

Когда мы остались одни в отведенной для нас, по-спартански обставленной комнате с чисто выструганным дубовым столом, на котором уже стояли бутылки с бренди и молоком, с поджаренными тартинками, я высказал свои соображения Зернову.

Он, как всегда, ответил не сразу. Повертел в руках коньячную бутылку с пестрой этикетной и сказал совсем не то, что от него ждали.

— Странная этикетка. «Бломкинс и сын». Калифорния. Неужели в этом мире есть своя Калифорния?

— И нет Америки.

— Мы еще не знаем, что есть. Нам известно пока, что есть Город-государство, а в нем французский сектор, русский арондисман и Гарлем. Крохи информации.

— Могу добавить. Какой сейчас век, по-вашему? Здесь — первый. А год десятый. И время отсчитывается не от христианской эры, а от некоего загадочного Начала с прописной буквы. Утверждать, что Начало не есть начало, а что-то ему предшествовало, и помнить, что предшествовало, никому не рекомендуется. Применяются санкции. И еще: в здешних сутках не двадцать четыре, а всего восемнадцать часов.

Меня выслушали с почтительным удивлением. Только Зернов заметил:

— То, что сутки здесь короче земных, мне давно уже ясно. А год десятый — это любопытно. Но ни то, ни другое не объясняет происхождения калифорнийской этикетки. Она между прочим подлинная. И Мартин ее узнал.

— Узнал, — ухмыльнулся Мартин, — и бренди тоже.

— Молоко у них свое, — задумчиво рассуждал Зернов, — вино они, допустим, привозят из Города. Значит, его где-то изготовляют, хранят, выдерживают. Но почему именно Бломкинс и сын, торгующие вином в Калифорнии?

— Все необъяснимо, — вздохнул Толька.

— Почему же все? — не согласился Зернов. — Многое проясняется, если допустить вероятность гипотезы о Земле-бис. Начнем с элементарного: что нужно «облакам»? Модель земной жизни. Как они поняли эту жизнь? Как совокупность по-разному организованных множеств. Но модель — это же селекция, отбор наиболее, с их точки зрения, типичного. Так зачем им повторяемость форм нашего общежития? Пейзажа? Флоры? Фауны? Не лучше ли представить Землю одним Городом — государством в окружении других форм земной эволюции? Может быть, здесь есть и свои полюса и свои тропики, но для организованной земной жизни достаточно вот такого уголка с растительным изобилием и этологическими излишествами.

— А десятый год первого века? А упраздненная география? А отшибленная память? А «Смит и Вессон» рядом с индейским луком? Это тоже селекция?

— Не дури, Юра. Это же неуправляемая жизнь. Они воспроизвели структуру вещества, тайны которой мы так и не знаем, и предоставили все это естественной эволюции. Блокированная память? Понятно. Начиная жизнь здесь, эти люди не могли сохранить памяти своих аналогов со старушки Земли. То, что помнили и знали те, не должны были помнить и знать эти. Отсюда и Начало, первый век и упраздненная география.

— Кому же она мешала?

— Людям. Память не могла быть полностью заблокирована. Люди не могли начинать жизнь с опытом новорожденных младенцев. Жизненный опыт человека складывается из свойств характера, эмоциональных состояний, приобретенных знаний и профессиональной деятельности — словом, из количества воспринятой и переработанной информации. Часть ее, связанная с земным прошлым человечества, была не нужна: она помешала бы его жизни в новых условиях. Зачем знать ему о Крестовых походах и войнах, которых не было на этой планете, о небесных светилах, оставшихся в другой галантине, и о странах и городах, которых здесь нет и не будет. Память об этом и была блокирована. Моделированному человечеству оставили только то, что могло способствовать его эволюции. Скажем, профессиональный опыт. Шахтер должен уметь добывать уголь, продавец — торговать, а строитель — строить. Но что делать учителю истории и географии? Он функционально связан с прошлым, ненужным здешнему школьнику. Вот он пришел в школу, как было запрограммировано его создателями, и начал рассказывать детям о Европе или Америке, о Гитлере и второй мировой войне. Дети сообщат об этом родителям, прочно забывшим все то, о чем помнит учитель. Теперь уже не «облака», а сами люди уберут такого учителя, а дети получат новые основы знания. Слыхали Люка? Проще считать, что река замкнутым кольцом обтекает планету, чем где-то кончается и куда-то впадает. Этот Город-государство еще слишком молод, чтобы иметь своих Колумбов и Магелланов, но ему уже нужны инженеры и математики. Без строительной механики не построишь домны, а без геологии не найдешь угля и железной руды. А вы говорите: необъяснимо!

Речь шла на языке Мартина. На таких военных советах он обычно молчал, редко вмешиваясь и еще реже перебивая — сказывалась военная косточка, — а сейчас, когда объяснения Зернова, казалось, предвосхищали все наши возражения, взбунтовался именно Мартин.

— Все объяснимо, когда Борис объясняет. Мы как в покер играем — у него всегда «флеш ройяль», а мы карты бросаем. Верно? — Он оглядел нас, несколько удивленных таким вступлением, и засмеялся. — А сейчас у него бедновато, по-моему. Есть шанс сыграть, может быть, у нас «каре». — Он подмигнул мне и Тольке, — В другую галактику я что-то не верю. В чудеса тоже: знаю, как они делаются, видел. Моделируется опять какая-то жизнь, а нас суют в нее, как орехи в мороженое. Ну и что? Растает мороженое, и очутимся мы опять в коттедже у Юры допивать «скотч».