- Девчонка ты, девчонка, как и большинство! Не усидела, не выдержала. Интрижку завела! Размякла от любви и... Так, на же, получай - в упаковщицы! В упаковщицы! - со свистом шипела она.

Добродушная физиономия Киселевой расплылась перед Шурой, побагровела и стала похожей на торговку и шинкарку - жену Гурьева. Шуре стало так больно, так обидно, что она почувствовала щекотание в груди и, стиснув зубы, чтобы не разрыдаться и не брызнуть горячими слезами, убежала от Киселевой к Бондарчуку. Киселева была слишком зла, Мешков слишком холоден.

Но и Бондарчук, как оказалось, был слишком горяч, чтобы ее слушать и понимать. При сорока градусах температуры он лежал и бредил. Немного прихворнув, не утерпел он, выбежал в ячейку, и ангина схватила его крепко. За ним ухаживала старушка - мать. Шуре захотелось самой прикладывать компрессы на пылающий лоб, ласково унимать бредовую болтовню своего друга. Но старушка была слишком ревнива, и Шуре пришлось уйти.

«Как же быть, - думала она. - Неужели пойти на общее посмешище в упаковочную? Уйти на другую фабрику? Но это не так просто. Что делать?..»

Несколько дней Шура просидела дома. Если и идти в упаковочную, то с первых чисел, а эти несколько дней она решила отдохнуть. Но вместо отдыха Шура лишь тосковала.

Шура сама не понимала, о чем она больше тоскует - по загубленному ли выдвижению или по утерянной любви. После того, как Крылов сделался старшим за счет ее понижения, могла ли она пойти к нему?

Да он этого и хотел - быть мастером, ходить гоголем и иметь в «полюбовницах» или женах скромную упаковщицу, оказывая тем ей великую честь. Какой мещанин! А может быть в этом и заключается счастье? Завести домашний уют, вынашивать детей, хороших, здоровых детей. Жить отраженным светом возлюбленного светила?

Нет, так она не может. Смешно и дико ей об этом думать. До сих пор она не задумывалась о подобных вещах. Жила, работала она, когда удавалось, веселилась и была счастлива. И зачем появился этот Крылов! Трудно теперь забыть его. Приятен его волнующий голос, так хочется слышать его постоянно около себя. Неужели любовь что - то особенное, стоящее над всем? Неужели она смогла бы любить мошенника и предателя? А ведь Крылов оказался таким! Если бы он только захотел, ничего бы и не было того, что случилось. Значит все страдания ее по его вине. И Шура припоминала те минутки, когда Александр был ей неприятен.

Шли они однажды по улицам. Шура разглядывала витрины, Александр тоже глазел по сторонам. Она заметила, что его больше всего интересуют ножки в шелковых чулках. Он пристально оценивает их. Полюбовавшись ими, он переводил свой взгляд на Шурины ноги, сравнивал, и глаза его разгорались. Те, чьи ножки он так упорно рассматривал, бросали ему выразительные взгляды. И Шура поняла, что есть такая область, которая ей незнакома, но в которой Александр большой специалист. Ей стало гадко и обидно.

В другой раз у них вышел такой разговор:

- Меня коробит от нарочитой грубости наших комсомолок, - сказал Александр. - Самое прекрасное, когда женщина нежна и в то же время недоступна. Чем она недоступнее, тем больше влечет к себе, тем больше мечтаешь о ней.

- Точь - в - точь как предмет роскоши и наслажденья, - ответила Шура. - Чем дороже и недоступней вещица, тем больше она влечет буржуа, все эти жемчужины и кораллы - они мало красивы, но зато их трудно доставать, не так ли?

- Причем тут?.. - замялся Крылов, смущенный этим сравнением.

«А все - таки я его люблю», - прервав воспоминания, неожиданно решила Шура. Горячая волна прошла по желобку спины. Она встала и прислонилась лбом к холодному стеклу окна.

В переулке перед ее взором дремал извозчик, неуклюжим комом сползши с сиденья пролетки. Две бурые трубы завода непрерывно источали копоть. Все это казалось такой бессмыслицей. С поразительной ясностью припомнился покрытый ковром полевых цветов бугор на солнцепеке, уютный пчельник деда, пестрые поля вдалеке, запах соснового леса. Сердце ее сладко защемило, и на глаза навернулись слезы.

- Дедушка, - прошептала она, - жив ли ты, дедушка? Будем с тобой опять черный хлеб да мед есть, из ключа запивать... Уйду я отсюда!

Шура заплакала и почуяла во рту что - то вяжущее, как будто зубы ее вошли в свежие медовые соты и не могут разжаться. Она встала на колени перед кроватью и уткнулась лицом в шершавое одеяло. Она представила себя в лапоточках, в белой косынке, в вышитой рубахе, повязанной высоко, по - мордовски. Идет она, прикладывает руку к глазам, и нет нигде дедушкина пчельника. Детство, детство, куда оно девалось? Уютный пчельник, васильковый венок, сладкий чай из липового цвета, аржаная пышка... Дедушка, где найду я тебя?

Бессвязно метались мысли. Казалось дедушка жив, выпадало из памяти письмо Кирки Трушкина, полученное в девятнадцатом году с кратким сообщением: «А деда вашего казаки убили, и пчельник разметали».

Приходил на память отец. Худой, небритый, с горящими глазами, каким вернулся он из Сибири. Как носило из края в край Россиюшки, вместе, взявшись за руки. Как попался седой красногвардеец Жбрыкунов и уговорил командира - отправил его дочку Шурку в Москву, в свою покойную, хотя и голодную семью. И опять выпадало из памяти, как Шура поступила на фабрику, как плакала по умершему отцу. И не верилось, что нет его больше.

Глава 19

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.