В декабре пятого года

Слева тянет холодом и сыростью. В коридоре мягкие шаги караульного. Спина Зины мелко вздрагивает. Сдвигаю с себя часть ее пальто и осторожно прикрываю, натягиваю до головы. Рука невольно касается ее плеча, почему - то наполовину открытого. По телу разом пробегает колючая волна и шумно горячо ударяет в голову. Зина вытягивается, повертывается лицом.

- Я все зябну. Пододвиньтесь ближе... Еше. Вот так. Пощупайте мои руки - они совсем застыли.

Меня жжет ее дыхание, пьянит запах волос и порывистый пульс сухих, холодноватых рук. Быстро сажусь и не могу сразу выдохнуть.

- Вы что? - пугается Зина.

- Так. Ничего... Хочу закрыть дверь...

Сижу в легком ознобе, в больном, напряженном трепете, ненужно слушаю храп и громкое дыхание спящих. Окна едва намечаются большими мутными квадратами; потолок, стены, - где - то в бесконечном пространстве. Мягко стучат резиной редкие шаги караульного.

До слуха неожиданно долетает новый звук, странно - чуждый, прячущийся и бесстыдно вспыхивающий. Лицо обжигает, в груди тесно.

Полчаса назад я хотел сказать судьбе:

«Благодарю тебя за то, что ты бросила меня в русло неудержимого потока, за то, что вдохнула силу порыва и обожгла душу. За эту ночь, за великую радость и великую боль, за остроту переживаний, благодарю тебя, судьба»...

Но теперь я не могу этого сказать: в душе пусто...

Утром проснулся от холода, - лежал один, раскрытый. В окна смеялось солнце. Зала весело шумела, перекликаясь сотнями молодых голосов, таких же бестревожно - радостных, как и это утро.

Цепь войск с улицы была снята. Крикливо, с мальчишеским задором и шутками, направлялись в коридор и строились в колонны.

Я был один, совершенно один, в незнакомой и чуждой, - до странного чуждой мне толпе...

К вечеру началось. Весеннее грозное половодье с нарастающим шумом разливалось по площадям и улицам. Закипела необычная невиданная жизнь. Центры и окраины, большие и малые дома полностью выплеснули из себя людскую массу, и она забурлила, раз ругая все преграды.

Завизжали пилы, застучали топоры, заметались хмельные человеческие фигуры, тащили со дворов всякие громоздкие предметы. Партии рабочих спиливали телефонные столбы, перехлестывали улицы. Железная паутина цеплялась за карнизы, за водосточные трубы, за фонари, и бесчисленными нитями висела в воздухе. Мальчишки торопливо выбивали в фонарях стекла. Торговцы заколачивали досками двери и окна магазинов. Не было ни трамваев, ни извозчиков.

На Тверской раздался первый роб - кий, нестройный залп дружинников, пославших десяток пуль казачьему патрулю...

И в этот вечер, и на следующее утро на Пресне было еще мирно. Вооруженные рабочие молчаливо расхаживали по людным тротуарам и небольшими группами дежурили у двух баррикад.

Прошли два отряда прохоровцев в высоких черных папахах, - шли к центру. С Нижней Прудовой показался еще отряд - со столярной фабрики Шмидта. Дружинники в коротких полушубках, с винтовками и тоже в папахах, - стройно отбивали глухой такт по мерзлой мостовой.

По тротуарам торопливо текла празднично - пестрая толпа. По ней ныряли, обгоняли одиночки с берданками, маузерами, наганами.

На Садовой - Кудринской еще достраивали баррикаду. Двое бородатых - один с волосами в кружок, в картузе, - волокли ломовой извозчичий полок. На мостовой окручивали проволокой ящик, прилавок, железные ворота. Какая - то баба в платке кричала от калитки: