«Трое в синих макинтошах»

По второй получалось, что картина не лишена любопытства, но льет воду совсем не на ту мельницу.

По третьей получалось... даже страшно сказать, что получалось. Во всяком случае, тут ни о какой даже враждебной мельнице не могло быть и речи.

Чаще всего гастрономическое развитие темы давала первая формула. Вторая в принципе тоже не исключала, ну, а третья не только не давала гастрономического развития, но могла стать началом развития в совершенно противоположном направлении. Единственным достоинством третьей формулы было то, что она в последние годы довольно редко употреблялась.

И вот, бывало, Абесоломон Нартович смотрит на картину внимательно, с прищуром, потом так же внимательно, но без всякого прищура, на самого художника. И так несколько раз туда и обратно, обратно и туда, и все делается ясно.

Художники договорились никак не подначивать Абесоломона Нартовича, не предварять его мнения, чтобы глас судьбы проявлялся в чистом виде. Но уже после того, как Абесоломон Нартович высказался, можно было его поддерживать или даже возражать, но, разумеется, до определенного предела. Но так как предела точно никто не знал, обычно возражали не доходя.

И если Абесоломон Нартович говорил про картину, что задумана она так-то, но объективно получается, что она льет воду не совсем на ту мельницу, то возражающий обычно говорил:

— Да ведь это, Абесоломон Нартович, с какой стороны взглянуть...

— А ты смотри с нашей стороны, смотри с точки зрения сегодняшних интересов... Молодые художники особенно пользовались слабостью Абесоломона Нартовича,

да и старые, случалось, грешили. Что скрывать, иногда художники, чтобы пообедать в роскошном обществе покровителя муз, нарочно имитировали душевные сомнения, опускали глаза, когда он на них глядел, тяжело вздыхали, когда он, сначала прищурив взор (как бы подготовив инструмент), направлял его на картину.

— Да, брат, ты что-то не туда... — начинал Абесоломон Нартович и если затруднялся ухватить начало критической мысли, то, бывало, художник и сам подсказывал что-нибудь вроде того, что:

— Да вот, Абесоломон Нартович, с Сальвадором, понимаете, Дали пытался полемизировать, да, видно, увлекся...

— Вижу, вижу, — доброжелательно соглашался Абесоломон Нартович, — и это хорошо, мы за полемику... Но трибуну, зачем ты ему предоставил?

— Да понимаете, — мнется художник, — пытался спародировать его метод...

— Опять двадцать пять! — удивляется Абесоломон Нартович. — Пародируй себе на здоровье, но трибуну, зачем предоставлять? Смотри, что он там делает?

Тут художник подымает глаза, словно заново узнавая свою картину, словно даже заметив, что из-за картины, как из-за трибуны, бесенком высовываясь, неистовствует Сальвадор Дали.

— Ты думаешь, — продолжает Абесоломон Нартович, — ты его высмеял? А ему только и надо было, что трибуну получить... Вот он и кричит сейчас на всю выставку с твоей картины. А попробуй ты с его картины покричи? Черта с два он тебя туда пустит!

В таких случаях можно было незаметно пристроиться к заблудшему художнику, подхватив ту или иную реплику, чтобы дать растечься критической мысли Абесоломона Нартовича, обхватив руками ваш островок бесплодных заблуждений.

— Ладно, пошли обедать, там поговорим, — наконец бросает Абесоломон Нартович заветную фразу, а иногда добавляет, мельком взглянув на второго оппонента, — ты тоже...

Разумеется, не всегда получалось так гладко. Иногда Абесоломон Нартович долго переводил взгляд свой с картины на художника, и весь его облик выражал мучительное недоумение. Дело в том, что в таких случаях картина ему нравилась, что не соответствовало виноватому, подавленному виду художника. Не в силах соединить эти два взаимоисключающих впечатления, он искал выхода, переводя взгляд с художника на картину. И замечательно в этом случае, что если уж у него возникало хорошее впечатление от картины, то он его упорно отстаивал, несмотря на подозрительный вид художника.

— А по-моему, неплохо, — говорил он вполголоса и смотрел на художника, стараясь взбодрить его или понять, чем он подавлен. Художник виновато молчал или робко пожимал плечами.