Память возвращает меня к первым послевоенным годам и приводит в квартиру у Красных ворот в Хоромном тупике. Здесь жили добрейшие супруги Вера Клавдиевна Звягинцева и Александр Сергеевич Ерофеев. Я бывал здесь часто и охотно.

Это была не жилплощадь, это был дом. Дом, где беседовали, читали стихи, музицировали, спорили, мечтали. Здесь в разное время бывали поэты Антокольский, Арсенева, Пастернак, Петровых, Тарковский, Кочетков, Благинина, Оболдуев, актеры Белевцева, Фрелих, драматург Любимова. Были долгие телефонные разговоры с Леонидом Леоновым, Иваном Новиковым. До войны судьба связывала Звягинцеву с Мейерхольдом, Цветаевой, Андреем Белым.

На одном из вечеров речь зашла о нем, о Борисе Николаевиче Бугаеве, пожелавшем подписываться — Андрей Белый, о поэте, прозаике, исследователе стиха и ритма. В этот вечер я, что называется, разошелся и позволил себе произнести некий долговременный монолог или некую речь. На прощание хозяин дома Александр Сергеевич сказал мне тихо: «Погодите!» — и склонился над старинным сундуком, полным бумаг. Наконец он протянул мне рукопись: «Это ваше! Берите, пожалуйста!»

Я взглянул на рукопись. Узкие листы (их всего девятнадцать), крупный почерк, старая орфография. Заглавие — «Воспоминания о Л. Н. Толстом».

— С какой стати! — воскликнул я.

Но надо было знать хозяев дома. Они не копили ценности, а раздавали по назначению. И сами определяли это назначение.

— Вы увлечены Андреем Белым, посему рукопись должна быть у вас...

С тех пор и храню эту рукопись, решив, что опубликую ее в ту пору, когда после длительной паузы возникнет живой интерес к Андрею Белому, когда поймут, что прозвища «мистика», «путаника», «мракобеса» можно приклеить к нему, только не читая его, а веря на слово псевдолитературоведам, всем берущим цитаты из третьих рук. Мне кажется, что сейчас, после издания тома стихов и поэм и романа «Петербург», после отмечавшегося у нас столетия со дня рождения Андрея Белого, в читательской среде, прежде всего в кругах начитанной молодежи, возник интерес к этому неповторимому художнику. Это интерес к личности и сочинениям, желание сквозь строки поэта и прозаика прорваться к постижению эпохи Блока, Брюсова и, добавлю уверенно, Андрея Белого. Ждут публикации многие строки его, многие страницы... — Лев Озеров

Я встречал Л. Н.Толстого; эти встречи относятся к ранним воспоминаниям детства. Многое в этих встречах занесено дымкой прошлого, и живой образ покойного я вижу издалека; пятнадцать лет прошло со дня моей последней встречи с Толстым, нет поэтому у меня живых подробностей встреч: ряд бледных штрихов и ряд красочных впечатлений, часто весьма субъективных.

Мне остается лишь поделиться с читателями бледными штрихами, именно теперь наша обязанность записать все. что мы помним о Толстом. Скоро ведь личность его превратится в легенду.

Мои родители издавна были знакомы с Толстым. Изредка Лев Николаевич к нам заходил в бытность свою в Москве. Обыкновенно он приходил к моему отцу (профессору) с ходатайством за того или иного студента. Первое мое впечатление от Льва Николаевича крайне туманно и смутно; оно мне теперь представляется полусном, но, по свидетельству ближних, все было так, как я описываю.

Вряд ли мне было пять лет в описываемую пору. Может быть, мне было четыре года, а может, три, конечно, я не знал, кто такой Толстой, но я знал, что это Толстой; я запомнил... не Толстого, а сырые колени, на которых сидел и детской рукой снимал пылинки. Я запомнил большую и сырую, как мне казалось, бороду — более густую, чем ее изображают на последних портретах, очень хорошо запомнились мне слова, обращенные к гостю: «Лев Николаевич... Льву Николаевичу...» А я уже почему-то знал, что этот Лев Николаевич и есть тот самый Толстой, а кто же тот самый — этого я не знал, знал, что он большой и что он граф. Что такое граф — я не знал тоже. Очень хорошо помню я голос спорившего с Толстым отца и присутствие матери; смутно помню и мягкий голос Толстого, и как он меня гладил по плечу, и как он мне говорил что-то такое, что говорится детям, и как его борода зацеплялась за мои волосы. Но самого Толстого не помнил, так часто бывает с маленькими детьми: не событие остается, а след события, момент, картина, иногда переплетаемая с фантазией, и вот следом события для меня остались пылинки на коленях великого писателя да чей-то к нему обращенный голос: «Лев Николаевич!»

А я уже знал, что это и есть Толстой.

Имена Юрьева, графа Олсуфьева, Кошелева, Бредихина, Чебышева часто упоминались в нашем доме: так же часто упоминалось имя Толстого; все эти имена тогда были для меня что-то много говорящими именами. Вот почему я так внятно запомнил и голос Толстого, и бороду, и колени.

Есть у меня и другое воспоминание о Толстом; и оно столь же нереально, как образ. Однако я живо переживал его присутствие в нашем доме. Даже день остался у меня в памяти: это было седьмого декабря, на другой день после Николина дня; в этот день прежде бывал у нас весь университет. На другой день моя мать, утомленная именинами, всегда оставалась дома, в доме водворялось то унылое, послепраздничное настроение, которое особенно сильно переживают дети, и я скучал. Вдруг раздался резкий звонок. С кем-то прислуга довольно-таки грубо разговаривала в передней; кто-то потом быстро побежал по ступеням — все это я слышал.

На вопрос матери, кто заходил, прислуга ответила:

— Какой-то не назвался, не разберешь — мужик или барин... — Но мама взволнованно сказала:

— Догоните скорей, ведь это Лев Николаевич.

Снова застучали по лестнице вверх, незабываемый мягкий голос раздался в передней, потом в гостиной, потом в рабочей комнате матери.

— Вот вы, Лев Николаевич (передаю слова матери), и не захотели зайти ко мне...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.