Представление начинается

— Молодец, — заметили с мест, — молодец, хорошо сказал.

Очевидцы рассказывают: они схватились. Бамбули держал его за пояс — так было удобнее, — поднимал в воздух, бил об землю, точно Мамикон — гвоздь и он хочет вбить его в доски помоста. Мамикон не вбивался, бьют его по голове, а ему хоть бы что.

Бамбули подкидывал его, вертел в воздухе — Мамикон был легок на тело, Бамбули же потянул бы на центнер, — он поднимал Мамикона, бил об землю, ноги Мамикона сучили по доскам, с амвона старой церкви вздымалась пыль и сильнее пахло ладаном, — Мамикон удерживался на ногах.

Бамбули применил несколько известных приемов, перекидывал его через голову, оборачивался — и что нее? — Мамикон как ни в чем не бывало стоит там. Грузин набрасывался, делал через голову бросок в другую сторону — Мамикон кувыркался в воздухе и, как кошка, снова становился на ноги. Бамбули кидался к нему, захватывал его голову под мышку и сжимал ее, как гранат. Мамикон выдергивал голову и, отступив, ждал, что тот еще может сделать с ним. Бамбули охватывал его за шею, крутил ее, но шея не поддавалась. Мамикон закидывал руку и обвивал борца ногами. Александр Македонский, который был за судью, дул в свисток — мол, так нельзя, стоп! — запрещенный прием. Публика роптала: «Когда ихний хватает, то можно, а когда наш, то нельзя...»

Если по справедливости, то Бамбули устал, обессилел, в тот день это была его шестая по счету схватка, не считая сгибания железа. Все понятно, но борьба затягивалась, кто-то крикнул с места:

— Не тяни, кончай волынку, Мамикон!

Никто не успел заметить, как все произошло. Это был прием чисто деревенского спорта: Мамикон нагнул голову, схватил противника за плечи, нырнул под него — и тяжелый Бамбули вскинулся в воздух и грохнулся за спиной Мамикона наземь, как скала. Позже на его спине все еще синели отпечатки гвоздей помоста, их смазали водкой, ничего, мол, пустяки, заживет.

На этом и кончились состязания. Публика встала с места, победившая и довольная. В тот вечер Мамикон со стыда перед Бамбули домой не вернулся и заночевал в доме дяди. Бамбули сказал: «Напрасно, может, и я был немного утомлен, но человек ведь одолел меня, в этом нет ничего плохого». Но, добавил он, это еще не конец, жаль только, что был последний день, я на будущий год снова приеду, мы серьезно схватимся с Мамиконом, пусть ждет».

Он обещал, что приедет, что они непременно встретятся. Но встреча не состоялась, или, кто знает, может, встретились на Западном фронте, может, был один из них без руки, другой — без ноги, и не узнали они друг друга. Мамикон с войны не вернулся, а что сталось с Бамбули, я этого не знаю.

Мать Мамикона была женщиной двухметрового роста. В годы войны, когда на селе не осталось мужчин, она косила траву, понятно, что рукоять косы была ей под стать. Сама двухметровая, коса двухметровая, когда она вскидывала ее на плечо, клинок чуть ли не царапал небо. И, возглавляя женщин, по дороге с поля домой, зацепив, косой облака на небе и таща их за собой, шла мать Мамикона, обливаясь слезами, самая сильная и самая хрупкая женщина на селе.

Но эти воспоминания навевают грусть, оставим их. На следующий день после праздника произошло великолепное сражение. Просто накопленные силы требовали выхода. С сельскими работами было покончено, нивы вспаханы, травы скошены, сено заскирдовано, стоял месяц ноябрь, можно было немного и поразмяться. Не последнюю роль сыграло и то, что, мол, понаехали сюда с разных сторон, силу свою показывают, гибкость, мускулы, знают приемы, что и говорить, сильны, но нам этого мало что же, так они и уедут победителями? И многие из тех, кто постеснялся выйти на помост, сейчас испытывали себя, на что горазды. Начали со сгибания рук. Двое сцепились с Салди Сулейманом, чтобы согнуть ему руку, но безуспешно. Салди Сулейман пальцем подзывал к себе: давайте подходите. К тем двум прибавился еще один. Салди Сулейман подозвал еще: стало против него четверо. И вчетвером не смогли одолеть его. Борец выставил обе руки, на каждой повисло по нескольку человек, но руки его не дрогнули.

Рассвирепевшая, разъяренная огромная человеческая глыба, вздымая пыль, постанывая, кряхтя, бранясь, ругаясь, катилась по крутому склону. Так на медведя нападают волчата, каждый старается что-нибудь урвать, а медведь стряхивает их с себя, отбивается, волчата снова, повизгивая, лезут, медведь рычит и хочет убежать от них.

Это было за несколько месяцев до начала войны. Никто из них не знал, что ему уготовано судьбой. Играли сыны Кавказа, играли и пытали силу, не ведая еще, что будут подрублены, как молодью топольки, не ведая, что в мирном небе уже сгущаются тучи.

За несколько дней до войны мы были еще в том возрасте, когда, не стесняясь, голышом купались в нашей мелководной деревенской речке. Вчерашние подростки, уже правившие упряжными, парни лет восемнадцати-девятнадцати прогнали нас и сами влезли в воду. Мы из укрытий подглядывали и удивлялись: вот они какими становятся, мальчики, когда подрастают! Незагорелые, белокожие, точно вата, они плавали, фыркали, брызгались водой, и эта шаловливость и ребячество так не вязались с их налитой, зрелой мужественностью!

День был летний, вода в реке зыбилась, в садах гомонили птицы. Если б время остановилось!.. Несколько месяцев спустя, разрубленные, раздавленные, должны были лечь многие из этих сильных парней в далеких степях, которые им даже не снились...

А в деревне некоторые все еще верили и после войны ждали, что раз Бамбули обещал, то непременно приедет и выкорчует церковную шелковицу. Так велико было его обаяние, что шутка была принята всерьез, поверили в нее и ждали, не жалея дерево.

Это было единственное в деревне неогороженное плодовое дерево, церковное дерево, с незапамятных времен общественное дерево.

В голодную годину много побоев досталось на долю шелковицы. Били — да еще как били! — чем попало: камнем, посохом, ломали ветки, ягоды сыпались на дорогу, ребятишки набрасывались и прямо с землей горстями запихивали в рот, снова запускали камнем и посохом. Безнадзорным было дерево, сыпались на него тумаки от зари до зари, но шелковица снова, как мать, кормила, питала и многих-многих поддержала, выходила.

По ночам по всей деревне тайком взбирались на деревья, рубили ветки. Топором рубить было рискованно — хозяин мог услышать, и потому бесшумно отпиливали. Утром, бывало, спохватится хозяин, а полдерева как не бывало! Иди и выясняй, чьих рук дело. Всем было дано плановое задание по разведению шелковичных коконов, задание было принудительным, раны бойцов, говорили, зашивают шелковыми нитками. Детям хотелось ягод, шелкопряду — листьев, и рубили дерево.

На церковное дерево средь бела дня замахивались все, кому не лень. Поедала его детвора, шелкопряд, вся деревня покушалась на него, но на следующий год шелковица снова выбрасывала ветки, вытягивалась, исцеленная, набухала ягодами, ожившая, помолодевшая, снова распрямлялась эта старая, вековая шелковица, которая жива и по сей день. Под ней проходит дорога, которую раскопали, расширили, с корней убрали землю. Уцепившись единственным корнем за землю, она все еще живет, протягивая прохожим свои ветви.