Представление начинается

Началась и окончилась война, тягостный туман рассеялся, ожили люди, в магазинах появились и керосин, и подсолнечное масло. Люди, напуганные темнотой, жгли, не жалея, и керосин, и масло, лишь бы было светло.

Потом провели электричество. Когда вдали замаячили первые дубовые электрические столбы, крестьяне поняли, что и они живут в большом мире, что с этой вереницей столбов входит в деревню новая, светлая, другая жизнь.

Однажды на уроке азербайджанского в класс, где училась тогда моя тетя, вошел через дверь котенок. Моя тетя, в ту пору еще маленькая девочка, подбежала к котенку, взяла его на руки, погладила и принесла домой. Кошку назвали Астли⁴.

В те времена дома изнутри, как правило, не штукатурились — голые стены обклеивались газетами. Клей варили из муки, и стоило погасить на ночь свет, как за газетами начиналась возня — это мыши грызли засохшее тесто, и до утра не утихало их хрумканье. За газетами тонко осыпалась земля, и этот звук в ночной тишине казался эхом далеких водопадов.

Через несколько месяцев Астли превратилась в зрелую кошку; со стола или прямо с пола она прыгала на стену и, сжав под лапой мышь, сорвав несколько газет, шумно, вздыбив пыль, свергалась вниз, чувствительно оголив стену.

На четвертый, не то пятый год Астли одичала и пропала до самой зимы. В одну холодную декабрьскую ночь дверь распахнулась, и вошла наша Астли со снегом на спине, глаза огромные, дикие, не кошка, а страшная зверюга!

Взглянули мы на нее и испугались. Это была не наша киска, огонь в ее глазах, казалось, предупреждал: не подходите, теперь я дикая кошка и сама не знаю, что могу натворить, держитесь-ка лучше подальше, я в лесу навидалась такого, что вам и не вообразить! Зверства, убийства, жуткие зрелища, ночь, лес, все выходят против всех; знаете ли вы, на что способна кошка в борьбе за свою жизнь? Теперь я хищница, не трогайте меня, я отвыкла от ласки, но, как вашей прежней кошке, позвольте мне полежать у этой теплой печки, пока не наступят погожие дни, а там видно будет, что мне делать дальше.

И Астли стала отходить день ото дня, позволяла гладить себя, а когда гладили ее в темноте, с нее сыпались искры. Вскоре она напомнила обнаглевшим мышам, как хрустят их косточки на кошачьих зубах.

На первых порах, когда провели электричество, во многих домах лампочки не гасили на ночь и потому не могли заснуть от яркого света, а расстаться с ним было жаль. Загорелся вдруг электрический свет, и мы разглядели наши вековые дома, все дальние и темные углы вековой нашей жизни, раскрылся наш мир, точно волшебная шкатулка, и ее жаль было закрыть.

Это случилось в первую зиму возвращения нашей одичавшей кошки. Я помню ее тигриный прыжок при ночном электрическом свете и то, как страшно она ударилась лбом об стенку. Мы только сомкнули глаза, и почудилось, будто ударился об стенку полный карас⁵, разбился, и осколки посыпались на пол. От такого удара могла уцелеть только кошка.

Позже в учебниках мы прочитали, что в отличие от человека кошка видит в секунду пятидесятикратное мерцание электрического света, так уж устроено у нее зрение. Стало быть, какой страшной мукой для нашей домашней кошки обернулась мирно висящая электрическая лампочка! В наших краях Астли была первой кошкой, которая видела игру электрических герцов и была за это наказана. Кошка поняла, что ее мир, полутемный мир керосиновых ламп, сгинул, она уже не умела соизмерять свои прыжки и скачки и к следующей зиме больше не появилась и пропала навеки.

На деревенских подмостках при электрическом свете теперь декламировал, плясал, паясничал Качахакян, и был он вроде нашей Астли: под слишком ярким светом ему изменяло чувство меры, игра его утратила привлекательность, — в былые времена полумрак спасал его.

Явился Абраам Качахакян к нам во двор и выпрашивал лошадь нашего деда. «Но, — поставил он при этом условие, — ты должен отправиться со мной, чтобы лошадь из райцентра привести назад».

Стояли мои дядья, тети. Моей матери, тогда еще молодой снохе, полагалось высказаться последней, но ведь обращались к ее царственно горделивому свекру с подобным предложением, и она не удержалась и сказала: «В таком случае мой патрон⁶ сядет на лошадь, а ты за ним топай в райцентр пешком».

На счету Качахакяна стало одной насмешкой больше, стоило ему где-нибудь появиться, как над ним начинали потешаться.

А теперь настала очередь Цацар. Как долг души, я должен воскресить ее из мертвых, кто же еще сделает это? Я, бог или никто.

Итак, встань, Цацар, пусть оживут твои останки, опавшие волосы прирастут к черепу, шевелись же, шевелись, ты жива, надень свои безыскусные платья, еще раз взгляни в зеркало — тебе ведь это так нравилось! Приосанься, вот я сжалился над тобой и воскрешаю тебя, все соскучились по тебе и даже не подозревали, что так любили тебя, вышучивали твое косоглазие, изводили, многих уже нет в живых, но ты снова со всеми, я велю тебе: возьми в руки мел, подойди к доске, ты сотен просветила, а теперь снова напиши на доске литыми армянскими буквами: Ара аса cap⁷.

Зачем жизнь так посмеялась над ней, зачем родители, ничтоже сумняшеся, нарекли ее именем Пайцар⁸, если с детства ей суждено было стать Цацар? Всю жизнь она ждала суженого, похожего на себя, но он так и не объявился, не нашлись похожие на нее, все поглядывали на нее свысока. У каждой девушки есть суженый, и в заветный час он является, но какая насмешка судьбы! Ему также суждено было явиться и высмеять бедную Цацар. Коля Навталян.

Коле Навталяну было тогда лет двадцать — двадцать пять. Стройный, мускулистый, ослепительный юноша, слава о нем в те годы далеко разносилась. И именно к нему должно было присохнуть сердце Цацар — наступил возраст ее любви, пробил час ее любви, ее пустующее девичье сердце было преисполнено трепета.

Выступление происходило на открытом воздухе, сельские труженики устроились кто как хотел: на склоне, на камнях, у родников. Многие не успели даже забежать домой, перекусить и теперь довольствовались едой, принесенной ребятишками из дома, благо и родниковая вода была под рукой.