Очкарик

- Хотим. Но жирноглазый ничего им не дал.

- Закон жизни гласит, - сказал он наставительно, - ты окажи мне услугу, и тогда я тебе что-нибудь дам.

- Какую услугу, дядя?

- Ну, уж не знаю, какие с вас услуги! Спекулянты добродушно рассмеялись. Глубокой ночью Бацилла разбудил Миколу: «Смотри!» И полез под соседнюю полку, туда, где стоял горшок с медом. Вдруг грохот, верещащий бабий вскрик. Кто-то ссыпался с полки на Бациллу, кто-то другой, огромный, ударил Миколу по голове, по зубам, снова по голове. Микола выплюнул зубы.

- Ворюга! Гад! Истолку! Здоровенные руки подхватили его, выбросили в тамбур.

- Ой, не надо! - Грохнула дверь. Обожгло струей холодного воздуха. И все... Очнулся он на железнодорожной насыпи. Ощупал себя и завыл в отчаянии: «Бацилла!» Побежал, откуда силы взялись, в одну сторону, повернул назад - нет Бациллы! Наконец наткнулся на него.

- Я идти не могу, - сказал Бацилла. - Нога... И Микола потащил его на себе. Он стонал и ругался, страшно ругался, все черные слова, которые он слышал на базарах и станциях, летели в ночное небо. Наверно, пять километров пришлось так пройти, пока не выросла перед ними будка путевого обходчина.

- Может, впустят.

- Пошли дальше. Никого нам не надо. Все гады! Ненависть к людям, у которых есть хлеб, свет, дом, разрывала их сердца. Все враги! Одному было тринадцать, другому - четырнадцать... Потом началась настоящая воровская биография. Работали по мелочам: в станционной сутолоке утащат мешок, или, по-уличному, «сидорок», корзинку - «скрипуху» или «лопатник» - бумажнин (это у кассы, где самая давка). Так прошел еще год, и наконец они попались. Милиция для исправления послала их в ремесленное. Там ребят кормили баландой, учили нарезать болты и строем, с песней «Ремесло, ремесло, золотое ремесло» водили в баню. Хладнокровно осмотревшись, они в удобное время обобрали кладовую, где хранили колючие черные шинели и пудовые ботинки. Ребят судили. Дали им по два года (впрочем, условно). И снова путешествия на крышах вагонов, в тамбурах, «в собачниках» под вагонами. Потом они прибились к шайке, где действовали серьезные воры, люди опытные и, так сказать, идейные. Микола с их помощью обзавелся философией. То, что с детства казалось ему священным: как красноармейцы воевали с фашистами, как мама ждала отца, - предстало пред ним, так сказать, в новом свете. И Лупатик - главный в шайне - пел в дни загула: Ты меня ждешь, А пока с лейтенантом живешь И поэтому знаешь: со мной Ничего не случится. Время шло... Микола поздоровел, приоделся и уже спокойно смотрел на хлеб, продававшийся в магазинах без карточек. Несколько раз его ловили и били смертным боем, но в последний момент, когда сквозь толпу уже продирался милиционер, он все-таки уходил. Даже старшие в шайке относились к нему с опасливым уважением. Только с Бациллой он разговаривал по-прежнему, по-мальчишески. Потом в городе Назатине пропал Бацилла. Полными слез глазами смотрел из-за угла Микола, как великан-завмаг, намертво стиснув ручищей локоть дружка, увел его в милицейскую дежурку. Две недели Микола жил в Казатине, ждал. Не дождался. Он стал еще злее и недоверчивее. По улицам ходил осторожно, словно во вражеском стане, даже в «нерабочие» часы старался не стучать сапогами. Его безотчетно раздражало, что обыкновенные люди ходят по улицам не так, топают себе без оглядки. Щербатый Микола был уже вполне квалифицированным вором, когда его поймали в Виннице, судили и отправили в колонию для малолетних преступников. Два раза он пытался бежать. Потом раздумал. Ему даже понравилось здесь. Мальчишки признали его главным и слушались беспрекословно. Скажет: «Отдай обед!» - и каной-нибудь разбойничьего вида малый покорно встает из-за стола не солоно хлебавши. Поведет грозно бровью - и понятливые кореши спешат зажать в уголке ослушника. А потом на вопрос воспитателя: «Кто тебя так отделал?» - тот только промычит: «Упал, ушибся». Ему нравилось повелевать. Микола даже присвоил себе титул «Счастливый», точь-в-точь как древнеримский диктатор Луций Корнелий Сулла, о котором он, разумеется, и понятия не имел. Так его и звали: «Колька-Щаслывый». Потом в колонии появился новый воспитатель, Костюк Андрей Васильевич. Ничего необычного в его внешности не было - худощавый, лобастый, похожий на подростка. Но, увидев его, все ребята пришли в возбуждение. И даже Микола, всегда высокомерный с начальством, по-щенячьи побежал за ним. На застиранной гимнастерке нового воспитателя тускло золотилась звездочка. Герой Советского Союза. Костюн не стал с ходу воспитывать малолетних преступников. Просто спросил, какая тут работа, рассказал случай из военной жизни, а потом заявил:

- Учтите, ребята, судьба зависит от человека. В известной степени даже на войне зависит. А уж в обыкновенной жизни - это точно! Микола Илик не счел нужным рассказывать мне, как его забрал в руки новый воспитатель. Во всех книгах о воспитателях, которые Миколе привелось прочитать, история покорения хулиганского заводилы описывалась почему-то точно так, как было с ним на самом деле. И он опасался, что я с его слов напишу еще одну такую историю, и все сочтут ее выдуманной, и это снизит светлый образ настоящего, живого Андрея Васильевича, который по сей день работает в той же колонии (если надо, можно дать адрес). Тут вся сила в подробностях, которые Миколе трудно, просто невозможно передать. Как Костюк останавливал его вдруг во дворе: «Ну что, Коль, чего это ты вдруг такой скучный? Ну?» И не отпускал от себя весь вечер, будто не было для него собеседника интереснее Кольки. Как, затащив Миколу в ненавистную столярку, сбрасывал китель и говорил: «Построгаем для своего удовольствия...» Как, перехватив властный жест Щаслывого, адресованный кому-нибудь из покорных корешей, вдруг по-детски обижался: «Я думал, ты товарищ, а ты...» Как говорил после очередного «художества» колонистов: «Вы почувствуйте, что сказано в главной песне, с которой умирали лучшие люди. Там сказано: «А паразиты никогда!» Все это довольно странно звучало в суровом заведении, каким была в сорок девятом году колония для малолетних преступников. И Микола влюбился... Микола стал жить для Костюка. Ради того, чтобы Андрей Васильевич между делом подмигнул ему: давай, мол, хлопче, жми, - он исправно точил деревяшни в мастерской все четыре часа, как положено. И потом снисходительно отсиживал еще четыре часа на уроках - решал задачи или выводил в тетради что-нибудь вроде «встрепенулись, запорхали тучи резвых мотыльков». И хлопцы ходили у него по струнке.

- Совсем другой человек! - восхи-щалось начальство и, наверно, ставило галочку в списке достижений колонии. А Костюк нак-то не восхищался. Может, он в конце концов догадался, какими способами наводит Микола порядок в своей группе. Однажды он прямо пришел в ярость.

- Нам твоей бандитской дисциплины не надо! - кричал он. - Нам нужна сознательная дисциплина...

- Та я ж только для вас, Андрей Васильевич. Мне на кой она, та дисциплина?

- Что ты для меня стараешься? Ты для этих вот хлопцев старайся, для всех людей старайся.

- А что они мне сделали, все люди?

- Как же ты не понимаешь? Как же ты не понимаешь? - сокрушался Костюк. И объяснял про воину, про возрождение Донбасса из руин и пепла, про стахановку полей Пашу Ангелину и новатора Николая Российского. Микола терпеливо слушал, говорил: «Я понимаю», - а сам думал: «Хороший вы человен, Андрей Васильевич, дивный человек... И больше ничего... Какая тут может быть стахановка полей?..» - Эх, не довел я тебя до настоящего ума! - сказал Костюк, прощаясь со Щаслывым. Микола уезжал на стройку, на Мироновскую ГРЭС, вместе с девятью колонистами, которым тоже «вышел возраст».

- Вы не сомневайтесь, Андрей Васильевич, - страстно заверял он. - Я вас не подведу... Но подвел Микола... Правда, тут были кое-какие обстоятельства... Поскольку эти ребята у себя в колонии занимались столярным ремеслом и имели разряды, чуткое начальство на стройке послало их в ДОК - деревообделочный комбинат. Но чуткость имеет свои пределы, и в ДОКе их поставили копать ямы. Ребята немножко поскучнели, но все-таки честно выкопали ямы, осмолили снизу столбы для ограды и начали их устанавливать. Но тут новичкам велели идти в другое место и опять копать ямы (работа тяжелая и копеечная!. А оградой занялась уже настоящая бригада. Так им было сказано: настоящая! Микола по старой памяти считался среди своих главным, он пошел говорить с начальством. Честное слово, он хотел по-хорошему. Но по-хорошему не вышло. Начальство повысило голос, и Микола, конечно, повысил. Начальство обиделось, ввернуло что-то насчет «шпаны, которая тоже лезет указывать...».

- Понятно, - сказал Микола и ушел. В тот вечер в комнате колонистов было плохое настроение. И всю неделю было плохое настроение. А потом вдруг стало хорошее. Появились деньги. И не те жалкие трешки и пятерни, которые выбрасывал ребятам из окошечка кассир... В палатке, где торговали водкой, в «Голубом Дунае», продувная бестия продавец теперь отличал этих ребят и каждого называл по имени. В их комнате вечерами стало шумно. Там шла игра. Сперва зазвали какого-то простодушного телка из столярки. Проиграли ему тридцатку, «дали хвостик», как говорят квалифицированные люди. Потом понемножку отыгрались и в конце концов, конечно, обчистили его совершенно. Он ушел оглушенный и с натужной улыбочкой пообещал прийти в получку отбить свое. Потом появились солидные дядьки, отцы семейств: горячились, проигрывали, уходили. Комендантша что-то такое пискнула насчет «запрещенных азартных игр и спиртных напитков». Ей посоветовали заткнуться и показали безопасную бритву. Бритва не показалась ей безопасной, и она замолчала. Миколины хлопцы совсем обнаглели. «Мы блатняги - мы отчаянные». Бывало, какой-нибудь обиженный неосторожно кидался на них, крича какие-нибудь гордые слова: дескать, я вас так и сяк! Но тут непременно вмешивались добрые люди и уводили его, нашептывая: «Не связывайся с этими, то ж бандюги. Им человека порезать, как тебе чхнуть». Народных дружин тогда не существовало. Жаловаться в милицию не было охотников. Наконец на собрании кто-то встал и сказал: «Пора гнать этих...» Собрание постановило: гнать. И Миколины хлопцы решили уйти «с музыкой». Изрезали " поддельный новер, висевший на стене, поставили койки на попа, переломали тумбочки и вышвырнули их в окно. Только убожество казенного инвентаря не позволило им развернуться как следует. Дверь заложили палкой: сунься, ному жизнь надоела, - и улеглись спать в разгромленной комнате. Утром никто на работу не пошел. Днем пришла старуха рассыльная, всеведущая, как все рассыльные. После долгого допроса через дверь ее впустили.

- Добаловались, байбаки, дуроломы чертовы! - сострадательно кричала она и топала тоненькими ножками в стоптанных башмаках. - Теперь знаете, что вам будет? Тебя, Илик, сам Козлов зовет. Безмолвное совещание длилось несколько секунд. Идти? Не идти? Удирать? Дело было серьезное. Тогда еще действовал Указ от 26 июня: за прогул под суд. А тут еще хулиганство. За это тоже.

- Пойду, - сказал Илик. «Сам Козлов» был заместителем начальника строительства. Он, между прочим, отвечал за быт. Постарайтесь представить себе, что значит отвечать за быт в новорожденном поселке, где всего не хватает. О неумолимой жестокости этого Козлова на стройке ходили легенды, питаемые всеми, кому он отказал в ордере на комнату, не дал строевого леса или тонну угля сверх положенного. Микола расстегнул ворот, бросил в зубы папироску и пошел. Загорелый, крепкий дядька с седеющими висками грозно поднялся из-за стола, когда Микола отнрыл обитую клеенкой «ответственную» дверь.