Котовский

По следам своих частей Котовский прибыл в одичавший Екатеринослав. Никто не знал, где фронт: далеко ли, близко ли. У потухших чугунных фонарей стояли на привязи голодные кони. Весь город был заражен сыпным тифом. Из каждого дома слышались стоны. На вокзале замерзшие трупы лежали штабелями, как дрова.

По дороге Котовский познакомился с молодой женщиной - врачом, которая ехала из Питера на юг, в один из полевых госпиталей. Она только что окончила университет. Впрочем, она сама точно не знала, куда едет: госпиталь ее потерялся где - то в дебрях фронта. В дороге она угощала Котовского чаем, расспрашивала о его болезни, пересыпая речь латинскими терминами, хвалила за гимнастику. Звали ее Ольга Петровна. В свой госпиталь она не поехала. Она осталась с Котовским. Она осталась с Котовским до последних дней его жизни, стала его няней, наставницей, советником, учителем, другом, - словом, Ольга Петровна стала женой Котовского.

В Екатеринославе он пристроил ее в какой - то номер, где уже валялось на полу несколько женщин - врачей и сестер милосердия. Сам же он со своим спутником пошел в город искать ночлега и сразу заблудился в темных и кривых улицах. Падая с ног от голода, продрогшие насквозь, они колотили рукоятками револьверов в наглухо запертые двери домов. Никто не хотел их впустить. Обыватели боялись грабежей: в пустынных улицах то и дело раздавались одиночные выстрелы.

Так дошли до какой - то площади. В окне двухэтажного дома, где - то под самой крышей, за мутным стеклом мелькнул трусливый огонек и тотчас же погас. Спутник Котовского, прислонившись к фонарю, спал стоя. Котовский вынул из кармана шинели пачку старых газет, скомкал их в комок, зажег спичку и крикнул в темные окна, что если ему не откроют, он сейчас же подожжет дам.

Загремели засовы, дверь открылась. Высокая худая старуха провела командира в гостиную. При свете керосиновой лампы без стекла стали укладываться спать на сдвинутых стульях. Вдоль щелей паркетного пола серебрился иней. Старуха внесла разбитую шифоньерку красного дерева. Шифоньерку сломали и затопили ею камин. Дерево вспыхнуло, как порох. Дым не мог пробиться в засоренный дымоход и густо повалил в комнату. Чтобы не задохнуться, постелили шинели прямо на полу. Старуха выпросила у Котовского голову воблы и грызла ее, истекая слюной... Котовский догнал свои части в Лозоватке. Он приступал к формированию кавалерийской бригады. Он был уже опытным командиром, знал людей и умел их расставлять по местам.

Первый свой полк Котовский доверил неистовому Мише Няга. Миша был молдаванином. Еще три года назад он пас помещичьих свиней. Новая жизнь началась у Миши с того дня, когда он убил румынского офицера, сжег помещичий фольварк и убежал за Днестр к украинским партизанам.

Второй полк Котовский поручил гиганту Макаренко. Он знал его по боям отходящей южной группы и успел оценить громадную личную храбрость и прекрасные качества старого кавалериста. Макаренко был одним из старейших украинских партизанов и дрался со своим отрядом еще с немцами.

Батарею получил старый Просвирин, бывший фейерверкер сверхсрочной службы старой армии. Просвирин был родом из Тамбовской губернии. Где - то был у него свой дом, может быть, и семья. Но с первых дней повстанческого движения он примкнул сначала к бессарабским, потом к украинским партизанам и настолько прочно связал с ними судьбу свою, что совершенно забыл, что у него была когда - то другая - нормальная и домовитая - жизнь.

Комиссаром в бригаду назначен был Христофоров, человек железной, большевистской логики, неустрашимый рабочий трибун.

Организация бригады заняла не больше двух недель. Потом конница Котовского ринулась вперед, на врага...

Пошли тучные украинские деревни. Кулачье отгуливало здесь последние дни махновской вольницы. Рекой лился самогон, его варили чуть ли не в каждой хате.

Шли угарные боевые дни. Днем скакали, рубили, стреляли. Ночью, наевшись сала и пшеничного хлеба, отсыпались в теплых хатах на расшитых подушках.

В Никополе умирали шесть тысяч тифозных махновцев. В двадцатиградусный мороз больные бегали по улицам в браду. Город прошли галопом.

Ночью на привале Котовский долго не мог заснуть. Проделав гимнастику, окатившись ледяной водой и выпив на ночь кварту молока, он лежал на пушистой перине, подперев голову кулаком. Против него на такой же перине лежал, задумавшись, Христофоров.

- Ты знаешь, - сказал Котовский, - я до сих пор никак не могу забыть тех тифозных в Никополе... Ужасное все - таки зверство - война... Я с детства наблюдал нищету и кошмары жизни. Я посвятил всю свою жизнь борьбе с этими ужасами... И я вижу, что только сейчас они начинаются по - настоящему... И потом, знаешь, я никогда не думал, что так трудно - убивать...

Христофоров глянул на него пронзительно. Помолчал, усмехнулся.

- Мы убиваем за жизнь, понимаешь ли ты это, - медленно ответил он Котовскому. - История знает еще большие зверства, чем те, которыми сопровождается современная гражданская война. Ну вот мы, большевики, и начали последний и решительный бой для того, чтобы искоренить до конца самую возможность зверства на земном шаре... Вот кончится война, тебе много придется читать, Гриша... И когда ты искоренишь в себе последние остатки твоих анархистских заблуждений...

Котовский обиделся. Он криво усмехнулся.

- Я всегда считал себя коммунистом, - сказал он упрямо, - я мыслю себя большевиком еще с тех пор, как в тюрьме разговорился с первым большевиком, которого я узнал. А твои рассуждения я не вполне понимаю: «смертью смерть поправ» - это так ведь и попы поют... Это ты, что ли, имел в виду?

Христофоров вскочил с кровати и быстрыми шагами заходил по комнате. Потом он сразу остановился против Котовского и снова глянул на него своими пронзительными глазами.