Место встречи изменить нельзя

– Двигайтесь, все время двигайтесь, согреетесь тогда...

Отвязали из-под скамеек весла – уключины густо смазаны. Я пролез на нос. Сашка Коробков сел на весла, Левченко столкнул лодку на глубину и неслышно, гибко прыгнул на транцевую банку. До северной оконечности острова плыли спокойно: немцы не могли нас видеть. Здесь в тени надо дожидаться трех часов ночи – в это время смена патрулей и постов на огневых точках, и несколько минут не пускают осветительные ракеты.

Двадцать секунд висела темнота, и тогда я скомандовал:

– Давай!

Сашка Коробков ухватисто взмахнул веслами, они неслышно вспороли черную смальту воды, и лодка сделала рывок. Взмах – рывок, взмах – рывок, вода зажурчала вдоль невидимого во мраке борта.

В детстве я боялся темноты. Господи, как я боюсь теперь света! Свет – враг, свет – это смерть.

Звякнула под носом лодки проволока, спружинила, оттолкнула назад. Я уцепился за нее, подтягиваясь, повел дощаник вдоль ее колючей линии.

Чмок! Взвился в небо сияющий пузырь. Он словно медленно уставал, взбираясь в пустоту, и от усталости этой постепенно напухал дрожащим магниевым светом, замирал неподвижно, словно раздумывая, что делать дальше на бесприютной, пустынной высоте такому слепящему газовому шару, потом со шлепком, в котором была слышна грусть, лопался, осыпаясь красными короткими искрами.

Но света сейчас мы уже не боялись: лодка вошла в тень берега...

Я махнул рукой Коробкову – табань! – и подтягивал вдоль проволоки лодку руками, и, когда я ошибался, в руку впивался острый ржавый шип. И боли я не чувствовал, потому что всего меня мордовало от неушедшего холода и напряжения. Лодка ткнулась во что-то я встала. Протянул я руку за борт и наткнулся на мокрый, тяжелый куль, торчащий из воды, и не сразу сообразил, что ощупываю ватник убитого Федотова. Я перегнулся через нос так, что доска ножом врезалась в живот, уперся ногами в банку и изо всех сил потянул ватник вверх и на себя, и вспухшее тело разорванного автоматными очередями Вальки Федотова сползло с проволоки на еловом колу; и опустил снова его в воду я плавно, без всплеска, и оттолкнул подальше от берега, и еще несколько секунд видел в косом молочном свете ракеты над островом, как серым бугром уплывает он по течению вниз, к нашим позициям.

Коробков и Левченко смотрели вслед исчезающему в размытой серой мгле Федотову, и я снова ухватился за проволоку и потащил лодку, отпихиваясь от заграждения, как от мысли, что через несколько минут и мы можем так же поплыть вниз, по иссеченной дождем Висле.

Девять ракет вспыхнуло, пока мы добрались до разрыва в проволоке – на месте залитого осенним разливом песчаного карьера, где вкопать колья немцам не удалось из-за глубины. Пристали у высокого берега. Коробков остался в лодке под обрывом, а мы с Левченко поползли вверх по оврагу – где-то здесь,. метрах в тридцати, должно быть пулеметное гнездо, и подобраться к нему нам надо с тыла.

Левченко полз впереди, он неслышно, по-змеиному извиваясь, продвигался вперед на три-четыре мэтра и замирал – мы слушали, и в этой фронтовой тишине, вспоротой только недалеким пулеметным татаканьем и чавканьем осветительных ракет, не было ни одного живого голоса, а я думал о том, как сейчас невыносимо страшно оставшемуся на береговом урезе Сашке Коробкову, потому что на войне страх удесятеряет свои силы против одного человека. И мы были заняты, а он должен был просто ждать, что если раздадутся выстрелы – мы уже убиты. А он еще жив.

Голоса мы услышали справа, над оврагом. И сразу нее наткнулись на ход сообщения, переползли поближе вдоль заднего бруствера и снова прислушались. Один голос был совсем молодой, злой, быстрый, картавый, а второй – неспешный, сиплый, застуженно-усталый. И мне казалось, будто молодой за что-то ругает простуженного – он говорил сердито и дольше, а второй не то оправдывался, не то объяснял и повторял часто: «Яволь». И подползали мы, не сговариваясь с Левченко. только когда говорил молодой, пока не учуяли за бруствером рядом с собой сигаретный дым. Я ткнул в бок Левченко; мгновение мы еще полежали на вязкой, отрытой из окопа глине и затем одновременно беззвучно перемахнули через бруствер.

Это заняло две-три секунды, но мне запомнилась каждая деталь: один фашист сидел на ящике у пулемета, завернувшись в одеяло, а другой сердито размахивал у него перед лицом рукой, и стоял он, на свою беду, спиной к нам, поэтому Левченко с ходу воткнул ему в шею финку, и он молча просел вниз, а я, перепрыгнув через него навстречу поднимающемуся сиплому пулеметчику, ударил его по голове рукоятью пистолета, натянул на него глубже одеяло и мешком подал наверх уже выскочившему из окопа Левченко.

Мы бегом доволокли языка до распадка оврага на берегу, уже виден был в сумраке силуэт Сашки Коробкова около лодки, когда у самого обрыва мы напоролись на четырех немцев с ведрами – они по темному времени шли за водой. Немцы тоже нас не сразу опознали, и один из них, поднимая «шмайсер», крикнул неуверенно: – Хальт! Вер ист да?

Левченко бросил на меня немца, и пока я срывал чеку, придавливал «языка» коленом к земле. он уясе бросил гранату, и грохот еще не стих, и от вспышки плавали в глазах волнистые червяки. а уж бросил свою, гранату Коробков и одновременно выстрелил из ракетницы зеленый сигнал против течения реки – вызвал отсечный огонь.

Втащили немца в лодку, спихнули ее на глубину. сделали несколько гребков – и все еще было тихо, пока вдруг весь берег на нашей стороне не раскололся пламенем и громом. Завывали жутко восьмидесятидвухмиллиметровые минометы, и их светящиеся «чемоданы» с визгом пролетали прямо над нашими головами и с треском взрывались над обрывом – на немецком переднем крае, бухали тяжело и резко стопятимиллиметровки прямой наводкой: на этом кусочке прикрывал наш отход весь сто сорок третий артдивизион...

Потом и фрицы очнулись – осветительные ракеты уже не гасли ни на миг, воду вокруг нас пороли длинными струями бурунчиков пулеметные очереди, у середины реки стали рваться мины, и когда они взмывали над нами с долгим, щемящим душу, ухающим вскриком, мы закрывали глаза и сильнее рвали веслами воду. Потом дощаник протяжно затрещал, я увидел, как крупнокалиберная очередь сорвала целую доску и вода, густая и черная. хлынула внутрь.

– Быстрее! Гребите быстрее! – заорал я и увидел, что Левченко не спеша, словно задумавшись о чем-то, падает через борт. Я вскочил с банки, лодка накренилась и пошла ко дну.