Завещание Колумба

— Что значит «какой Пелех»? – удивился Воробьев. – Дружка своего забыл? Вы же с ним несколько лет за одну команду второй лиги в футбол играли! Пока вас обоих с треском не выперли... Не помнишь?

Есаков растерянно помотал головой.

— Ай-яй-яй! – укоризненно сказал Воробьев. – А Пелех помнит: вы деньги взяли, чтобы ваша команда проиграла. Матч «сплавили». Ты мяч как бы по ошибке в свои ворота дал закатить. Не помнишь?

— И помнить мне нечего, – все так же волгло отбивался Есаков. – Кто это доказал?..

— Да уж не знаю, как в спорте доказывают, у них там законы другие, чем у нас, в милиции и прокуратуре. Только выгнали тебя с Пелехом твои же товарищи. А федерация футбольная дисквалифицировала. Как я понимаю, ты после этого у нас здесь в городе и объявился. Не рассмотрел я тебя раньше. А жалко...

— А чего меня было рассматривать? Живу нормально, ничего не нарушаю...

— Не нарушаешь? – прищурился Воробьев. – Я те-

бе, Есаков, вот что скажу: как доказывали, что ты гол своим товарищам забил, это я не знаю. А то, что мы докажем тебе покушение на убийство, – это как пить дать!

— Что-о-о? – завизжал Есаков. – Какое убийство? Что бы там Пелех ни болтал, может, он с ума сошел, так в крайнем случае глупость мы сморозили... Ну, нахулиганили – пускай...

— Нет, Есаков, – грустно сказал Воробьев. – Не с ума вы сошли. Вы с совести соскочили. И смотрю я на тебя сейчас, а у самого сердце рвется...

— Никак жалеете? – трусливо ухмыльнулся Есаков.

— Жалею, – кивнул Воробьев. – Потому что тебя сейчас не арестовывать, не привлекать надо... Боюсь, что совести людской тебе не вернуть... Жалею я, что нет у меня возможности, не дано мне право выпороть тебя плетью, пока бы ты не обделался! Потому что никаких ты слов не разумеешь, ничем тебя, кроме страха, не проймешь... Сорный ты человечишка...

— Оскорбляйте, бейте! – со слезой тонко крикнул Есаков. – Пользуйтесь, что вас тут толпа, а у меня ни одного свидетеля! Только и на вас управа найдется! Здесь, в вашем паршивом городке, власть не кончается!

— Вот видишь, и свидетели тебе уже понадобились, – вздохнул Воробьев. – Вы когда с Салтычихой да с Пелехом сговаривались убить Коростылева, вам тогда свидетели не нужны были? Да не трясись ты так, кому ты нужен, руки об тебя марать...

— Павел Лукьяныч! – заблажил Есаков. – Да почему – убить сговаривались? Да никто и в мыслях такого не держал! Кто мог знать, что он от такой глупости с катушек может слететь?

— Ну да, это я тебе верю – что вы этого и в мыслях не держали, вам на него начихать было, главное – из города на пару дней Коростылева выкурить. Вот это и образует не прямой, а эвентуальный умысел на убийство...

— Что-что-что? Какой еще умысел?

— Эвентуальный, – терпеливо повторил Воробьев. – Поскольку ты человек вполне дикий – на жизнь зарабатываешь ногами или еще там чем, – поясню тебе конкретным примером. Жили у нас тут несколько лет тому назад супруги Рычаговы, хорошая парочка – баран да ярочка. Полдома на Заречье имели. Да только он их не устраивал, вот они его крепко застраховали и спалили. Июль, страда, никого поблизости не оказалось, дом и сгорел дотла в два счета. А на другой половине была парализованная старуха Домна Смагина. Рычаговы, как и вы, и в уме не держали старуху убивать, они только страховку получить хотели, а бабушка безногая им до фонаря была – выберется из пожара, так, пожалуйста, на здоровье. Вот и судили их за убийство с эвентуальным умыслом. Понятно?

Я рассматривал Есакова все это время с искренним интересом – -это было какое-то физиологическое чудо. Ладно скроенный, крепко связанный корпус не имел внутри никакого костяка, в нем не существовало скелетной основы – внутри синего «Адидаса» переливалась, булькала, вяло плескалась слизистая текучая протоплазма.

— Чего там... – почти шепотом бормотнул Есаков. – Везите, я все скажу... Я ведь ничего и не делал... Я только Клавдии про Пелеха сказал... Она всем командовала... Везите, я скажу, как было...