Преображенная земля

Были тут ещё гидротехник из Ростова и председатель Позднеевского сельсовета.

Усомнился гидротехник:

- Не может быть, чтобы сто четырнадцать лет. На вид ему самое большее - восемьдесят.

- Сто четырнадцать, - твёрдо проговорил председатель. - Метрика есть: сто четырнадцать. Он же хорошо помнит крепостное право.

А глуховатому деду подумалось, что оба говорят о холерном годе, о том, что именно от холеры погибли хуторяне и что, стало быть, оба не верят ему. И он уже совсем сердито сказал:

- Чего болтать-то! В тот год и у нас полхутора померло. И мать моя и два брата с голодухи померли. Ведь вот оно как было-то...

Родом дед из приволжской деревни, переселился сюда лет восемьдесят назад, и его волжская речь причудливо уснащена донскими «ить», «кубыть», «ажник», «слухали», «рожах», так что безнадёжное дело - передать его рассказ так, как он, прозвучал.

Но до зримости живо возникали перед слушателями картина за картиной, одна другой горестней, - картины былой крестьянской нищеты, постоянного голода, стужи, мрака и совершенного бессилия перед степными стихиями...

... Из-под Калуги приехали сюда переселенцы, построили шалаши, вырыли землянки и стали пахать степь. А земля была «лежалая», непривычно трудная.

Пахали на «курчонка», то есть на самую малую глубину. Но в земле ещё держалась весенняя влага, и овсы и пшеница взошли хорошо. Людям уже мерещились тяжёлые скирды, белые хатки со скотными дворами позади...

Однако что-то уж чересчур сильно жжёт солнце и с каждым днём всё яростней. До удивления быстро иссякли речные воды, и только в вымоинах, обросших камышами, держалась тёплая жижица. В те дни новожилы только тем и спаслись, что в верстах шести от хуторков нашли древний колодец, пили сами и поили скотину.

Зной усиливался. В выцветшем небе по пятнадцати часов пылало солнце - ни облачка, ни ветерка. Неделя, полторы - и хлеба стали никнуть.

А как-то под вечер в степи завихрело, порывисто задул ветер, мчались, рвались и снова поднимались высоченные столбы пыли. Воздух всё густел, темнел, мутнобагровые разливы заката еле пробивались сквозь мглу. Не понять было, откуда ветер несёт столько земли, солонцовой, каштановой пыли, потому что на сотни вёрст ещё густо стояли ковыли, полынные заросли. Люди задыхались.

Ночью ветер сорвал камышовые крыши, поднял и унёс шалаши, обрушил на степь ливень камней - иной камень в полных пять фунтов весом.

А рассвета не было. Неслась и неслась воющая мгла темнее ночи.

Это была запоздавшая, страшной силы земляная буря. Она длилась пять дней. Когда ветер стих и осели тучи каштановой пыли, изнемогшие хуторяне потянулись к далёкому колодцу. Они не узнали степи: иссечённые травы, белёсые и желтоватые в аршин высотой буруны, и камни, камни...

Возле колодца стоял широко разросшимся полукругом дикий тёрн - кустарник пустыни. Истерзанный вихрем, он всё же охранил древний колодец, живую воду.

Потом хуторяне побрели на поднятую целину. На неё страшно было смотреть: громоздились буруны, ветер завалил либо вырвал и унёс чуть не две трети всходов. Меж бурунами лежали, увядая, полоски пшеничных, овсяных зеленей. И пятнадцать или двадцать семей ушли - кто на далёкий Торговый хутор (позднее он назывался посёлком Торговая), кто ещё дальше - за Мечу, за Ростов.

Осталось семей сто. И, как это часто бывает после земляных бурь, наползли тучи, всю ночь и целый день лил дождь. Степь ожила, дивно помолодела, и хуторяне, примерившись к полям, сосчитали: конечно, больше пятнадцати пудов с десятины не взять, но всё же прожить можно.

Кончился июнь, хлеба отцвели, налились. Солнце опять распалилось до того, что днём людям уже было невмочь косить траву; косили по ночам, и скотина никак не хотела выйти из захистов - навесов - на выпасы. Её выгоняли, она тотчас возвращалась в тень. Если бы в те дни измерить нагрев почвы, термометр показал бы не меньше пятидесяти градусов жары.