Душа огня

- Ну, что заснули, работнички?.. Что горн-то у тебя, Сёмка, как свечка на похоронах?.. Бей живее, Грешка!

Как бы сговорившись, все они не хотели сегодня заглядывать в будущее. И только перед самым концом заговор неожиданно нарушил самый молчаливый из всех - Большой Гриша.

- Как же мы тут без тебя? - спросил он, глядя в землю. - Без тебя нам нельзя. Мы не согласны...

Кузнец, снимавший в это время фартук, застыл на минуту в самой неудобной позе. Опустив, наконец, свои жилистые руки, он медленно покачал головой и с усилием выдохнул:

- Нельзя, Гриша! Дело такое... И как же мне трудно будет с вами расставаться, ребятки! Привык, старый хрыч, корнями врос...

Ночью Сёмка не спал. Он лежал на своём тапчане, у печки, и смотрел в темноту. Рядом бормотала во сне, стонала и по-детски всхлипывала мать, а за окном топтался сердитый сентябрьский ветер. Ветер стряхивал облетавшую листву, ворошил на крыше солому, наваливался плечом на стены избы и тогда от натуги переставал на минуту дышать. Казалось, он хотел повалить и сломать за ночь всё, что было непрочно и слабо и что уже не могло держаться собственной силой.

Сборы у Тихона были недолгими, всё имущество его умещалось в походном солдатском мешке. Он отказался от подводы, и на станцию его провожали пешком. Сам председатель шёл вместе с Сёмкой, Гришей и семейством Фоминых, оказывая кузнецу особое уважение. Тихон по дороге всё шутил, намеренно смешно ковылял на хромой ноге, а, придя на станцию, заполнил всё помещение своим густым и необычно шумным басом. Потом со старшим Фоминым и с председателем он отлучился не надолго. Когда они вернулись, лица у них были масляными, а глаза блестели. Позднее, уже поджидая на перроне подходивший поезд, Тихон уверял своих подручных:

- Ничего, ребята! Без меня обойдётесь!... Я тут с председателем всё уладил... не пропадёте! Он для меня и для вас всё что угодно... Грохот приближающегося паровоза прервал Тихона. Сёмке хотелось плакать, и он ткнулся головой в жёсткое сукно солдатской шинели, пахнувшей хлебом и дымом. Тихон в эти последние минуты думал о своих подручных и, вероятно, с председателем отлучался лишь для того, чтобы выговорить им какие-нибудь льготы, когда они снова перейдут на полевую работу.

Тихон беспомощно оглянулся на подошедший поезд и обнял Сёмку вместе с Гришей одним крепким объятием.

- Деточки мои, - забормотал он, - деточки мои... Сердце у меня плачет.

Совсем размякший и отяжелевший от проводов, он общими усилиями был втиснут наконец в вагон, но и там, стоя в тамбуре, он всё тянулся через головы людей к Сёмке и Грише.

Рявкнул свисток, тревожно зазвенели буфера. И состав тронулся, увозя, как казалось Сёмке, счастье и все надежды его жизни.

Он стоял и смотрел на ухо ливший вдоль рельсов дымившийся и тяжело вздыхавший поезд. Плакать уже не хотелось, но в голове и груди было пусто. .

Стоявший поодаль председатель надел фуражку, которой он махал Тихону на прощанье, и подошёл к Сёмке.

- Ну, что ж, Семён Николаевич, - сказал он, - выходит, что теперь на тебе вся нагрузка... Придётся одному кузницу вести.

Глаза у председателя были совсем ясные и трезвые. Он говорил с той деловитой озабоченностью, которая исключала возможность шутки. Но Сёмка так уже настроился на мрачный лад, что сначала даже не уразумел смысла его слов.

- Одному? - изумлённо переспросил он. - Мне?.. Одному?

Теперь уже пришла пора председателю не понимать Сёмку.

- Ну, не одному, конечно, - пояснил он, - Гриша останется. Да ведь за главного-то всё равно тебе придётся. Тихон Григорьевич объяснил, что к чему: с работой, говорит, справится не хуже меня... А без кузницы нам никак невозможно.

Только теперь Сёмка догадался, что все его страхи были напрасными, что другие верили в него больше, чем он верил в себя. Его впервые называли Семёном Николаевичем, и это вдруг зазвучало торжественно, как посвящение в высокий сан зрелого человека и мастера.