— А ты и должна сопротивляться. Природа!

— Понимал бы...

— Как темнота соберется, пойдем.

— Пропаду я с тобой.

— Забудь и думать.

3

Ночью поле вздыхает или стонет едва слышно, хотя и тяжесть на нем не лежит, а пробегает лишь ветер, да мелюзга животная помаленьку передвигается. Какую печаль несет оно под нависшими звездами? Может, земля томится, когда небеса ее разглядывают, прорастая из мглы кромешной зеницами, — разглядывают, как большое гнездо, где притихла жизнь. И вот вздыхает поле, постанывает где-то там. вдали, собирается темный воздух и восходит столбами вверх, пробегает дрожью травы, вскрывается скорыми потоками. Живое оно, поле, все равно что грудь человека, а в ней, в груди, все рядом: и скорбь, и радость, и мука тайная. Во всем есть душа живая, вовек невысказанная, и болит она и врачует себя, а лица ее не видать, рукой не ощупать, мыслью не достать.

Боязливо Рушан приняла темноту на лицо, а понемногу и обвыклась, различать стала окружение — никакой предмет не угрожал тенью черной, все было пустынно, непроглядно, однако обозначилось движение — робкий пробег шороха, задевающий слух, и мелькание звездного света, будто обретшего малую звучность. Рушан уже не тянулась постоянной думой к городскому дому, не тяготилась запахом сгорающего керосина в лампах, хрустом соломы в изголовье, случайное жилье больше не пугало ее, а скорее, наоборот, обещало надежное укрытие: вот оно, за спиной остается, совсем рядом, и там идут бесконечные беседы вполголоса про то да се, что раньше вовсе не имело значения, и жизнь обрастает подробностями, как древесная кора морщинами; здесь пьют крутой кипяток вприкуску с сахаром, колотым на неровные куски, приснись — не поверила бы, их надо разгрызать зубами, голубоватые куски, ставшие теперь необходимостью; и хлеб едят, кидая крошки в рот, как забавляясь, — все это вместе, до трещин и перекосов на потолке, преобразовалось, слилось в крепкую, слаженную жизнь, сбитую тут же. при ней. — образ жизни, где никто не возвышается и не отстраняется. «Ну что же, — сказала она про себя, — там я была другая, а здесь собиралась потерпеть, когда надо, а оказывается, надо просто жить и ничем не брезговать. Там, в городе, выходит, я лакомилась...»

В ночь она входила тоже впервые, как в черную воду. И ведь послушалась, подчинилась настойчивости человека чужого, он для нее загадочный, яростный, пахнущий звериной шкурой, горелым табаком и в то же время свежестью антоновских яблок. «Странно и чудесно!» — подумала она.

— Егор! — приостановилась. — А если ты бросишь меня в темноте, в какую сторону я пойду?

— Нельзя мне тебя бросать, — просто ответил он. — Дороги здесь нет.

— Как же ты путь находишь? Огня не видно, а идешь.

— Слышу, — сказал он. — Доверься, и все. Не мне. Идешь и иди. Земля сама понесет. По волюшке ходить — не маяться. Гляди, сколь звезд-то насыпалось к твоей голове, украшают тебя. Ты, поди, столько и не видела. Столько видеть только в поле можно.

— Не видела столько, — призналась она.

И получалось так, словно бы он, Егор, распахнул перед ней эту мерцающую мглу, выдохнул из себя по желанию.

— Вот как! — сказала она.

— Про что ты?

— А то спали бы, — сказала она. И поймала себя тут же, что давно уже будто подпевает ему — он ведет песню, а она подлаживается к протянутому звуку, и голос ее не выдается вперед, не забегает покрасоваться, но принимает, как подарок, тепло зародившейся песни, вбирает и ясность и глубину и журчит в соседстве нехлопотливо, дабы не нарушить лада.

— Вот и огонь, — сказал он. — Давай-ка присядем и поглядим издали.

Из темноты вырос он, огонь, как радостный сполох, приподнялся, просиял и закачался. Он, видно, прятался в ложбине, потому что открылся вдруг, так свечу прикрывают ладонями от сквозняка, открылся и больше не пропадал, приманивая.

— Может, ближе подойдем? — сказала она отчего-то шепотом.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• …
• 17
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.