Алексей Константинович Толстой

Дозволь дышать и петь на воле!

Через три года примерно эти же чувства Толстой изложил уже в официальном письме Александру II, прося об отставке: «Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания у меня к этому нет, в то время, как другое призвание мне дано». Умоляя уволить его окончательно в отставку, Толстой делает такое предложение царю: «...у меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство: говорить во что бы то ни стало правду, и это – единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира». Наконец долгожданная отставка была дозволена. Что касается благородного желания Алексея Константиновича «говорить во что бы то ни стало правду», то мы уже приводили выше его разговор с царем по поводу судьбы Чернышевского.

Надо сказать, что вообще дружескими отношениями с царем и с императрицей Алексей Константинович не обольщался. «Цепи – всегда цепи, даже цепи из цветов», – писал он, высказывая опасения, как бы доброта императрицы «не обернулась для него рабством».

Можно предположить, что интерес Толстого к русской истории, помимо юношеских занятий в Московском Архиве, в значительной мере подогревался именно длительной близостью ко двору, где, как он мог убедиться, невозможно было жить, не лавируя, не интригуя, не хитря, что особенно мучительно было для него, который чувствовал в себе лишь «одну возможность действовать – идти прямо к цели». Художественно исследовать проблему «власть и личность» на материале близкого к нему времени Алексей Конатантинович, естественно, не мог: «ходить бывает склизко по камешкам иным!». История предоставляла ему более широкие возможности. Еще до появления «Князя Серебряного» были написаны «Василий Шибанов», «Князь Михайло Репнин». В жестокой эпохе Ивана Грозного внимание художника привлекает противостояние прямых, честных одиночек общей системе зла и насилия.

Итак, прямой и правдивый характер, душевное благородство, находясь в прямом контакте с деспотической властью, осуждены на бездействие или на гибель. Но можно ли тем не менее действовать, имея в виду высокую цель, и в таких условиях? Какие качества необходимы для успешной борьбы? Ловкость! Ее-то как раз и не было у Толстого: «Хорош бы я был, если бы напялил на себя, к примеру, мундир III Отделения, дабы- доказать его нелепость! Да разве есть у меня ловкость, необходимая для этого? Я бы только замарался, никому не принеся пользы». В жизни Толстому приходилось задумываться над этой проблемой. В творчестве она нашла воплощение в образе Бориса Годунова, когда неожиданно для автора оказалось, что именно Годунов – герой трилогии. «Вы ведь думаете, что перевели трагедию в 5 действиях под названием «Смерть Иоанна»? Ничуть не бывало! – пишет Толстой известной русской поэтессе и переводчице Каролине Павловой. – Вы перевели только пролог к большой драматической поэме, которая будет называться «Борис Годунов». «Сознаюсь, – говорит он в другом письме, – что идея трилогии родилась во мне только во время создания «Федора Иоанновича», а что до того я не любил Бориса». Борис Годунов – одна из центральных фигур еще в «Князе Серебряном». И в романе и в «Смерти Иоанна Грозного» Борис предстает перед читателем (зрителем) ловким и искусным интриганом, который сумел снискать неизменное расположение и доверие подозрительного и жестокого тирана, ухитрился не запятнать свое имя и даже совершить ряд добрых дел. Жестокость, предательства, которые особенно характеризуют Годунова в «Царе Федоре Иоанновиче»; сменяются умиротворенностью и поначалу даже благородным великодушием в «Царе Борисе»: есть «царь Борис – нет боле Годунова!». Особенно импонирует Толстому намерение Бориса связать «древнюю расторженную цепь меж Западом и Русскою державой». Но Годунов «через неправду стал царем», а неправое цело, по мысли Толстого, не может быть оправдано. Борис пытается убаюкать собственную совесть, прибегая к весьма удобной и как будто бы резонной философии, по которой «неправ перед другими всяк, кто живет», и вся разница между людьми состоит в том, «кто для чего неправ бывает». А так как он «неправ» ради высокой цели, то и вина его будто бы умаляется.

От «Князя Серебряного» через три драмы провел Толстой Годунова, чтобы в конце последней его же устами вынести окончательный приговор:

От зла лишь зло родится – все едино:

Себе ль мы им служить хотим иль

царству –

Око ни нам, ни царству впрок нейдет!

Так заканчивается художественное исследование Толстым извечной проблемы: могут ли преступные средства быть оправданы высокой целью?

«Свобода и законность, – писал Толстой, – чтобы быть прочными, должны опираться на внутреннее сознание народа, а оно зависит не от законодательных или административных мер, но от тех духовных стремлений, которые вне всяких материальных побуждений» . Ни в настоящем, ни в прошлом России Толстой не находит тех предпосылок в государственном устройстве, при которых свобода и законность могли бы считаться прочными. Но в его душе романтика живет такая неистребимая потребность, и хоть в полемическом задоре он и воскликнул, что он «слишком художник, чтобы нападать на монархию», однако политический идеал его все же находился в далеком прошлом страны – в новгородской республике, когда, как он полагал, «мы еще были честными». Поэтические свои настроения Толстой сконцентрировал в своей любимой балладе «Змей Тугарин», в которой гнусный певец предрекает Руси неисчислимые бедствия, а главное, падение нравственности: «честь, государи, заменит вам кнут», «на честь вы поруху научитесь класть». Тем не менее Толстого не покидает уверенность в будущем родины:

А если б над нею беда и стряслась,

Потомки беду перемогут!

Даже разбившийся вечевой колокол не может означать конца славной истории, вот только «пусть звон его в сердце потомков живет!».

Любовь поэта к благородной старине, в которой, по его убеждению, царила древняя юридическая формула «Да будет мне стыдно!», была настолько органичной, что, когда он задумал чисто психологическую драму на сюжет: «человек, чтобы спасти город, берет на себя кажущуюся подлость», – то местом действия для нее избирает все тот же Новгород как «лучшую рамку».

В идеализации Толстым домонгольского периода русского государства, то есть Киевской и Новгородской Руси, заключалась причина его расхождения со славянофилами, идеализировавшими «московский» период – допетровскую Русь. Когда-то Алексей Константинович написал песню «Государь ты наш батюшка, государь Петр Алексеевич», в которой говорится о каше, «заваренной» Петром I из заморских круп, потому как своя «сорная», о каше «крутенькой» и «соленой», которую мешает он палкою, а расхлебывать кашу будут «детушки». Эта песня отвечала убеждениям славянофилов, и они восторженно приняли притчу. Но позже Толстой «торжественно отрекся» от нее и изменил отношение к Петру: «Петр I, несмотря на его палку, был более русский, чем они (славянофилы. – Н. К.), потому что он был ближе к дотатарокому периоду... Гнусная палка Петра Алексеевича была найдена не им. Он получил ее в наследство, но употреблял ее, чтобы вогнать Россию в ее прежнюю родную колею». Славянофилы обиделись на Толстого. Вообще в отношении к нему наблюдалась странная картина: «...в то время, как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером», – писал Алексей Константинович в конце жизни. Свое положение «не купленного никем», независимого певца он выразил в известном программном стихотворении «Двух станов не боец, но только гость случайный». И не только «двух станов». Близко знавший Толстого литератор Д. Н. Цертелев вспоминал: «Мировоззрение его не укладывалось в рамки тогдашних партий, его нельзя назвать ни западником, ни славянофилом, ни консерватором, ни либералом». Иными словами. Толстому были чужды крайности, он был гуманистом с широкими взглядами.

В сатирической форме свое «социально-политическое кредо» Алексей Константинович выразил в наделавшей много шума песне «Поток-богатырь». В «Потоке», так же как и в «Пантелее-целителе» и в «Балладе с тенденцией», передовые круги увидели лишь злобное проявление обскурантизма. Толстой писал с досадой, что никто почему-то не замечает, «что в том же «Потоке» я выставил со смешной стороны раболепство перед царем в московский период. В других стихотворениях я писал сатиры на пьянство, на спесь, на взяточничество, на эгоисм и пр., и никому не приходило в голову этим возмущаться». Сатира же Толстого была направлена в данном случае лишь против крайних, смешных и уродливых форм нигилизма («нового учения»), поводов для чего тогдашняя печать предоставляла немало. Но даже и не признавая «нового учения», он порицал «неверные, часто несправедливые, иногда и возмутительные меры, которые принимала против него администрация».

Сатира Толстого, одного из создателей Козьмы Пруткова, не знала лицеприятия. Достаточно вспомнить хотя бы «Сон Попова», не увидевший света при жизни поэта, так же как «История Государства Российского...», и многие другие произведения. Кстати, не только многие стихотворения Толстого, этого «ретрограда», не были пропущены царской цензурой и ходили в списках, но и две пьесы из его трилогии – «Царь Федор Иоаннович» и «Борис Годунов» – были запрещены к постановке при жизни автора. Имел право сказать о себе Алексей Константинович: «И вот я – между двух огней, обвиняемый Львовым и Тимашевым в идеях революционных, а газетными холуями – в идеях ретроградных. Две крайности сходятся, чтобы предать меня осуждению».

У А. К. Толстого есть притча, которая называется «Правда». Семеро братьев отправляются узнать, что же такое правда-матушка. Подъехали братья к правде с семи концов и увидели ее с семи сторон, и, вернувшись домой, «всяк рассказывал правду по-своему». Начался за правду между братьями спор, потом драка, в которой погибли все братья, но каждый, умирая, завещал своему сыну биться за правду до смерти.