Цветы земные, цветы космические…

Фатеев расставался с Москвой еще реже, чем Честняков с Шабловом. Даже поездку в Переделкино он считал путешествием. Лишь раз за всю жизнь съездил совсем уж далеко – в Смоленск. Слова «совсем уж далеко» я написала без всякой иронии. Дело в том, что путешествие для Петра Петровича начиналось сразу же, как только он переступал порог. В любом цветке, ветке, в любом проявлении природы и жизни он видел то, чего люди, подчиненные динамике современности, ее сверхтемпам, обычно не замечают. Шагая по подмосковному лесу, он вдруг обращал внимание своих спутников на пень, напомнивший ему старинный рыцарский замок. На стволы, неожиданно и необычно склоненные друг к другу... Он даже написал картину «Жизнь леса»: из густого хвойного мрака луч солнца вырывает два ствола, и кажется, будто они, словно одушевленные существа, общаются друг с другом. У него есть циклы «Стволы», «Кора». Он мог взять кусочек мха и глиняный осколок и создать пейзаж фантастического мира. Другой, еще более таинственный, пейзаж он написал, глядя на обрывок бумаги и ее тень на стене. А однажды ночью поставил лампу на подоконник и заметил, как под этим отраженным светом мерцали и наливались золотом цветы; с тех пор он взвел в свою палитру бронзу. Живопись, считал Фатеев, должна расширять ощущения человека.

«В одном мгновенье видеть вечность, огромный мир – в зерне песка, в единой горсти – бесконечность, и небо – в чашечке цветка», – я не знаю художника, к которому эти стихи Уильяма Блейка подходили бы больше, чем к Фатееву. Его цветы – это не просто цветы, это созидатели энергии, воплощение чуда

жизни. Он так и называет их: «Цветы, отдающие энергию», «Космические цветы». Их свет ассоциируется со светом далеких звезд, излучаемая ими сила – с космической силой вечного движения и созидания.

Первые произведения Фатеева увидели свет в 1912 – 1913 годах, одновременно с классическими сочинениями К. Э. Циолковского. С того времени Петр Петрович постоянно размышлял о мироздании, о вселенной. Уже в конце жизни он пережил огромное душевное потрясение, увидав в каком-то журнале цветную фотографию галактического пространства. Он «узнал» в ней – как бы в зеркальном отражении – один из своих пейзажей: те же золотые взрывы-всполохи, голубое свечение облаков...

Всю жизнь думая о космосе, Фатеев сумел угадать, как он может выглядеть. Но не в этом главная ценность его работ: его пейзажи со светящимся небом заставляют задуматься над безмерностью мира. Мириады звезд, целые млечные пути носятся над неведомой планетой («Вселенная конечная и бесконечная»), вспыхивают, сплетаются в прихотливые узоры. Их вихревому движению противостоят тонкие, как готические шпили, вырастающие из земли или возведенные над ней неподвижные вертикали. Что это – башни или деревья?

Тишина на планете – светящаяся буря над ней. Мир затаенных отношений Фатеев передает намеренной зыбкостью форм, подвижно-динамичным мазком, изумрудно-искрящимся колоритом. Все напоминает о вечной неуспокоенности галактической бездны. Во «Вселенной конечной и бесконечной» перед нами сравнительно спокойная, благополучная планета. Но есть у художника и иные – на них горестная пустота ушедшей жизни, скрученные, обуглившиеся деревья, от них веет ледяным холодом и молчанием («На Венере», «Гибель планеты»). Если бы пришлось искать параллели живописи Фатеева в литературе, я вспомнила бы «Марсианские хроники» Р. Бредбери. В его картинах то же, что у Бредбери, желание сопоставить человеческие чувства с космическими явлениями, взволнованное философское размышление о началах и концах миров. Фатеев легко уходит от привычных ассоциаций, мыслит нешаблонно, неожиданно.

В 1919 году Петр Петрович принимал участие в первой выставке Московского хранилища произведений современного искусства, в 1923 году его работы демонстрировались в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, за год до этого – в 1922 году – в выставочном зале на Кузнецком мосту прошла его персональная выставка. Его картины были замечены и высоко оценены Н. К. Рерихом.

Фатеев обычно работал ночами, в маленькой комнате с черным, закопченным потолком, расписанным звездными сферами и разноцветными кругами. Жил замкнуто. И все-таки разве можно сказать одиноко? С ним его вечные спутники: Волошин с его космическим пониманием поэзии, Грин, как и сам Петр Петрович, знающий, что «рано или поздно, под старость или в расцвете сил, несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов». С ним любимые художники: Рембрандт, умеющий уловить все переходы и оттенки нарастающего и гаснущего света, Рерих, Чюрленис... Чюрленис особенно близок Петру Петровичу и как мыслитель, создавший циклы «Знаки Зодиака» и «Сотворение мира», и как художник. «Облака» Фатеева невольно ассоциируются с кораблем-облаком Чюрлениса – и живой легкостью очертаний, напоминающих ладью, и зыбкой нежностью. Нет, это не повторение, я даже не знаю, видел ли Фатеев эту вещь Чюрлениса, просто в них одна и та же «музыка сфер», одно ощущение пространства и времени.

Для Петра Петровича искусство – фактор, объединяющий народы, их духовный воспитатель. «Мое творчество, – говорил он, – по своим устремлениям синтетическое, имеет целью давать пищу не вполне осознанным человечеством новым, рождающимся в нем чувствам и новому, более космическому мироощущению, пробивающемуся во всех областях человеческой мысща».

В 1970 году проходил международный конкурс - художников-фантастов

«Мир 2000 года», организованный "журналом «Техника – молодежи». Одним из победителей конкурса стал Петр Петрович Фатеев.

Однако пора вернуться к теме, затронутой в начале статьи, – рассказать о людях, продолжающих дело художников. Первая выставка Честнякова состоялась через пятнадцать лет после его смерти. Шаблово в стороне от больших дорог, районный центр там Кологрив; сперва Ефим Васильевич наведывался туда, приглашал «в денек весенний, первый» заглянуть к нему, потом и Кологрив стал слишком далек для него. Написал письмо К. И. Чуковскому, собирался послать ему кое-какие полотна – не успел или сил не хватило. В последние годы стал уединяться, запираться – в избу, где висели полотна, пускал неохотно. Жаловался: «...Отнимают время хворые и любопытные и даже не чуткие к искусству люди». После его смерти кто-то приезжал из района, но не сумел оценить творчество Честнякова, и картины его разошлись по сельчанам: порой украшали комнаты, порой служили просто как холст. Иные оказались разрезанными на части: так, «Город всеобщего благоденствия» был впоследствии собран и склеен реставраторами.

Первая выставка произведений Честнякова была развернута в Костроме. Увидев несколько работ художника, искусствоведы Костромского музея изобразительных искусств объехали все близлежащие Шаблову села, обшарили все дома, собирали картины, рисунки, записи Ефима Васильевича. Привезли в музей сотни экспонатов: живопись, графику, «глинянки», тетради с «сочинушками», стихами, сценариями представлений, книги, испещренные пометками художника. Ездили раз, другой, третий. Привезли его вещи (в том числе знаменитую тальянку), записали воспоминания знавших его людей.

Возглавлял эти поиски директор музея Виктор Яковлевич Игнатьев.

Мы часто говорим о призвании поэта или ученого. Но мне думается, что для музейной работы тоже требуется призвание. Тот жар души, безошибочность вкуса и зоркость глаза, которыми в свое время обладали Павел Михайлович Третьяков и Сергей Иванович Щукин. Мне приходилось встречаться с такими людьми – с Игорем Витальевичем Савицким, человеком удивительного самоотвержения и бескорыстия, создавшим в Нукусе музей, которым гордится теперь все советское искусство; с Борисом Григорьевичем Возницким, директором Львовской картинной галереи, собравшим для города огромную коллекцию деревянной скульптуры, великолепного Львовского барокко, поставившим на учет все памятники области – от не раскрытых еще курганов до мемориалов Великой Отечественной войны, восстановившим в Олеське один из самых старинных каменных замков Украины. К числу таких одержимых своим делом людей можно отнести и Игнатьева. Он расскажет о каждом хранящемся в фондах его музея произведении, расскажет о незаслуженно забытых художниках, об их работах...

Полотна Честнякова – не первое открытие Игнатьева. Это он обратил внимание на хранившиеся в Солигаличе холсты из бывшего имения Черевиных, холсты, вызвавшие сенсацию в художественном мире. Шутка ли – в плеяду блестящих имен русских портретистов XVIII века теперь – через два века! – внесено новое имя замечательного мастера, художника с самобытной творческой манерой – Григория Островского.

«Человек удивительного везения», – писали об Игнатьеве. Но вряд ли его успех определяла лишь удача. Скорее, внимание к искусству и жизни, серьезность знаний, умение постоянно применять их.

Сейчас портреты Островского находятся в постоянной экспозиции Костромского

музея изобразительных искусств. Туда ездят специально, чтобы увидеть, как жемчужно струится кружево воротничков, тяжело и пышно ниспадают шелка нарядов, мерцают .драгоценные камни в серьгах и перстнях. Увидеть лица людей, живших два века назад, – задумчивые, властные, исполненные сердечной доброты и мягкости...

Оговорюсь. Это открытие по праву делят с Игнатьевым реставраторы: костромчанка Е. Малягина, москвичи С. Ямщиков, С. Голушкин, В. Танаев, М. Фурдик. Ямщиков помогал Игнатьеву в отборе портретов в Солигаличе. Малягина, Голушкин, Танаев, Фурдик привели в порядок ветхие холсты, укрепили осыпающийся грунт, раскрыли потемневшую живопись. Добились того, что старые портреты приобрели почти первозданный вид.