Театр Федора Абрамова

Андрей Караулов| опубликовано в номере №1421, август 1986
  • В закладки
  • Вставить в блог

Чем же все-таки Анфиса Петровна Минина — Т. Шестакова выделяется в ряду других сценических героев — таких же, как она, председателей колхозов, с которыми мы знакомились в прежние годы? Как председатель колхоза Анфиса Петровна — Т. Шестакова менее всего укладывается в стереотип. Сценический и, если так можно сказать, человеческий.

Разумеется, не только Анфиса Минина, но и Иван Дмитриевич Лукашин — Н.Лавров, председатель «Новой жизни» в последующие годы, или Михаил Пряслин — П.Семак (вот, казалось бы, кто в «Братьях и сестрах» должен быть в центре зрительского внимания). или Илья Максимович Нетесов — А.Завьялов, или Петр Житов — И. Иванов, — практически все действующие лица «Братьев и сестер» живут на сцене в абсолютном эстетическом равноправии друг с другом, и Додин строго следит за тем, чтобы никто из актеров не выходил на первый план, нарушая тем самым внутреннюю гармонию спектакля.

Встретив в «Доме» и «Братьях и сестрах» идеально абрамовские спектакли, мы еще и еще раз убедились, как велики возможности театра Федора Абрамова. Как и бывает в таких случаях, интерес к Абрамову только повысился. Но путем Льва Додина никто из его коллег-режиссеров идти не пожелал. Более того, началась скрытая полемика с Додиным. Ему не подражали, нет, с ним именно спорили. «Дом», многократно описанный за минувшие четыре с лишним года в театральной литературе, вызвал жажду соперничества. Открытия, сделанные Додиным. так и остались его открытиями. Их никто не позволил себе унаследовать. Поэтому там, где, казалось, можно было смело ставить точку и считать разговор исчерпанным, появилась не точка, а еще одна неожиданная глава. И оказалась она не менее интересной...

Впервые имя Александра Дзекуна мы услышали сравнительно недавно, два или три года назад. Тогда шел разговор о его «Ревизоре», и скандал был страшный. Ничего подобного не происходило уже давно. Мнения разделились резко и непримиримо. Литературоведы, преподающие в Саратовском университете и других вузах города, поддерживаемые большой армией школьных учителей, требовали — именно требовали — призвать Дзекуна к решительному и серьезному ответу. Театральные критики, устремившиеся в Саратов по заданиям поднятых на ноги отделов литературы и искусства многих центральных газет и журналов, доказывали — именно доказывали, проявляя на этот раз редкое единодушие, — что Дзекун никак не обедняет и тем более не искажает пьесу Гоголя, поэтому спектакль имеет полное право на жизнь.

«Ревизор» оценивался как своеобразный эстетический манифест молодого режиссера, полное выражение его профессионального реноме. Но это был несерьезный вывод. «Ревизор», в котором Дзекун настойчиво проводил одну-единственную на самом деле мысль, что хлестаковщина — это, к несчастью. типично русское явление, что все герои в «Ревизоре» чуть-чуть Хлестаковы, что каждый из них на самом деле мечтает только об одном — хотя бы раз в жизни почувствовать себя на коне, который находился. кстати сказать, здесь же. на сцене, меняя «владельцев» в зависимости от ситуации. — так вот. «Ревизор» являлся для Дзекуна чисто экспериментальной работой. не доведенной, ко всему прочему, до конца, до своего максимально полного логического завершения.

А Дзекун тем временем работал над «Пелагеей» и «Алькой». Он опередил своих критиков. Абрамовский спектакль открыл Дзекуна заново. С его стороны это был не шаг, а два шага вперед. До своего обращения к «Пелагее» и «Альке» Дзекун казался формалистом.

Абрамовский спектакль это мнение переменил. Переменил резко.

Дзекун не стал уточнять время и место действия своего спектакля. Какая разница, что за деревня перед нами, где она находится; неважно, когда случилась эта невеселая история — год, два, десять лет назад. Или только что.

Само собой разумеется, что отказ от исторической конкретности позволяет Дзекуну использовать ряд условно-метафорических приемов, анализируя серьезные социальные проблемы под покровом изысканных эстетических одеяний. Даже здесь, в абрамовском спектакле. Дзекун не сумел (или не захотел?) скрыть свою тоску по подлинному театру. Он создал на сцене жестокую и ироничную атмосферу. Он сразу же, с первых минут спектакля, подчеркнул, что намерен сказать зрителям что-то очень серьезное и важное. А форма разговора была выбрана подчеркнуто шутливая. Театрально забавная. Давно замечено, что серьезные вещи проще всего говорить полушутя, ибо в таких случаях всякий раз возникает особое доверие к тому, кто берет на себя смелость высказывать собственное мнение решительно и откровенно, искренно веруя, что разговор, ставящий перед собой вполне конкретные цели, если и не решит их разом, то даст по крайней мере хоть какой-то позитивный результат.

Дзекун настроен по-доброму. Он не держит зла на людей, которых мы видим на сцене, ему не нужно объяснять, что пережили они в минувшие годы. Но мириться с их жизнью Дзекун. однако, не желает. В самом деле: наблюдая этих людей, трудно поверить, что сейчас как-никак XX век, что где-то далеко (а может быть, и не далеко) отсюда люди запускают космические корабли, работают над интереснейшими книгами, обещают решить проблему термоядерного синтеза...

Здесь же все как было. Вчера. Позавчера. Сколько-то лет назад. Жизнь в этом мире будто замерла. Погибла. Здесь всегда, в любое время года, можно наблюдать одни и те же картины. Годы идут, но ничего не меняется. Слово «жизнь» подразумевает масштаб, тем более — пространство. Тут же все наоборот. Жизнь этих людей лишена не только внутреннего масштаба, но и пространства — в полном смысле этого слова. Ходят от дома к дому Маня Большая и Маня Маленькая, две старухи-бобылки, две приятельницы-собутыльницы. У них всю жизнь была одна дорога — от Пелагеи Амосовой к Петру Ивановичу, бухгалтеру, от Петра Ивановича — к Анисье, сестре Павла Амосова, от Анисьи — опять к Пелагее...

Горько? Очень горько. Но что же греха таить: бывает еще и такое. Дзекун говорит об этом с болью. Он мог бы гневаться, наверное, как гневался Театр на Таганке в «Деревянных конях», доказывая, что именно такие люди, как Алька. бросившие деревню ради ресторанных «чаевых», развращают город. И был бы по-своему прав. Он мог бы издеваться над Маней Большой и Маней Маленькой, ибо, что же это за люди такие? Можно ли представить себе большее убожество?.. Но есть у абрамовской прозы одно особенное качество: человеколюбие. В «Жили-были мать да дочь» именно этим словом согреты все режиссерские построения и оценки. Поэтому стоит ли недоумевать и — тем более! — возмущаться, что Дзекун явно симпатизирует Альке. прекрасно понимая, что если она не сумеет вырваться из-под пут этого вечно пьяного. беспощадно-жестокого мира, то быть беде — Алька примирится с судьбой, и тогда ее мечты, выношенные еще в школьные годы, не сбудутся вовек. А Пелагея Амосова? Стоит ли упрекать Дзекуна за странный (в эстетическом контексте спектакля, далекого от нарочитой символики и каких бы то ни было навязчивых обобщений) пластический этюд в финале спектакля, когда Пелагея — В. Ермакова пытается освободиться, снять с себя груз своей собственной жизни, отнявшей у нее право на счастье, расправить плечи, как бы перешагнуть из прошлого в будущее, минуя настоящее... Наивно? Может быть, наивно. Но это дорогие минуты. Именно в такие вот минуты отношение Дзекуна к человеку, его вера в человека обнаруживают себя со всей очевидностью.

Люди разучились жить. Сами, по собственной воле превратили свою жизнь в бесконечное пьянство и...

Впрочем, не надо слов. После «Жили-были мать да дочь» хочется не говорить, а молчать. И верить — так, как Дзекун верит в Альку.

Она ведь человек другого поколения. А это значит, что и жизнь ей суждена другая...

Театр Федора Абрамова только-только складывается. Пройдут годы, прежде чем настанет пора подводить какие-то итоги и анализировать накопленный опыт.

Но уже сейчас можно со всей уверенностью говорить. что театр Федора Абрамова будет жить своей собственной жизнью. Его дороги никогда не пересекутся с чужими дорогами. Они для него слишком широки.

«Самые главные и сокровенные для себя истины Ленинградский Малый драматический театр осознает и говорит сегодня словами Федора Абрамова», — сказал однажды Лев Додин.

То же самое произнес Александр Дзекун, поставив «Жили-были мать да дочь».

То же самое скажет кто-то еще...

  • В закладки
  • Вставить в блог
Представьтесь Facebook Google Twitter или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

В 4-м номере читайте о знаменитом иконописце Андрее Рублеве, о творчестве одного из наших режиссеров-фронтовиков Григория Чухрая, о выдающемся писателе Жюле Верне, о жизни и творчестве выдающейся советской российской балерины Марии Семеновой, о трагической судьбе художника Михаила Соколова, создававшего свои произведения в сталинском лагере, о нашем гениальном ученом-практике Сергее Павловиче Корллеве, окончание детектива Наталии Солдатовой «Дурочка из переулочка» и многое другое.



Виджет Архива Смены

в этом номере

Выстрел

Закон и ты