«Сентенция»

- Культ огнепоклонников, - иронически указал Никита Муравьёв Лунину на костры. - И сколь картинно ты освещен!

Пламя ближнего костра ярко озаряло высокую, статную фигуру Лунина в гусарском одеянии и в тюремных шлёпанцах вместо лакированных сапог.

Лунин глянул на свои ноги и улыбнулся:

- Сапоги украли, и виновного плац-майору не сыскать. А костры эти должны быть для вящего нашего позора: ведь раньше чем превратиться нам в вечных каторжников, необходимо, по царскому убеждению, нас шельмовать - сиречь над головой каждого ломать шпагу и бросать обломки в огонь. Этакое средневековье развели...

И, дав волю одерживаемому гневу, вымолвил в бешенстве:

- Сколь мерзки все эти комедии! Суд, следствие, казнь! Я найду слова, чтоб рассказать об этом потомкам! Для этого стоит сохранить свою жизнь и в каторге. Я и оттуда найду способ продвинуть наше дело! Я крикну всему миру о том, что мы шли на гибель, только ища свободы нашему народу. Клевета, что мы, как авантюристы, как оперные злодеи, только и замышляли, что гибель династии. К чёрту её! Она вам мешала, как бревно на пути. Сбросить мимоходом - и всё... Но надлежит восстановить истинную цель, истинный смысл нашего великого дела. Я раскрою всему миру, как, укрывшись подлыми исполнителями, их действиями дирижировал подлейший из всех - Николай!

Горбачевский, услыша гневную речь Лунина, подошёл, сказал ему на ухо:

- Мерзость нашего самодержавия так велика, что России её не выдержать! Упекут в Сибирь нас - восстанут другие. Слушайте, Лунин, я сейчас из окна моего каземата увидел такое, чего вовек не забыть, что вопиет о мщении.

Весь обросший волосами, освещенный пламенем костра, он был страшен.

- Вы из самой последней партии? - спросил Лунин.

- Да, всех увели сюда, а я ещё сидел у себя на Кронверке. Было уже часа два ночи. Слышу, под окнами бряцанье кандалов. Влезаю на окошко, гляжу, каре павловских гренадер ведёт пятерых. У Бестужева-Рюмина запутались цепи. Он дальше ни шагу... Унтер стал распутывать, поправлять... Вошёл сторож - мы с ним приятели. «Куда их?» - опрашиваю. «В церковь, на заупокойную: царь ещё живых отпеть приказал». У сторожа в глазах ужас... А Россия? Лунин, неужели Россия забудет этих пятерых?

- Они соль земли. Их гибель - победа грядущих, - торжественно произнёс Лунин. - А причина нашей политической смерти станет условием гражданской жизни поколений... - Лунин оборвал речь, взобрался на кочку, чтобы ещё раз перебрать зоркими глазами знакомые и незнакомые лица. Он всё ещё надеялся приметить в толпе, словно отлитую из чугуна, крепкую фигуру Пестеля, или худенького, с огромными глазами Рылеева, или профиль римского центуриона Бестужева-Рюмина.

Нет, ни одного из пятерых здесь не было.

Последний этап церемонии «исполнения сентенции» наступил.

Осуждённых разделили на две группы. Гвардейцев построили в небольшие каре. Прочих отвели в армейские части. Моряков посадили на пароход и увезли в Кронштадт. Исполнение над ними приговора должно было свершиться на адмиральском корабле.

- И тут табель о рангах, - сказал старший Борисов, оказавшийся рядом с Горбачевским. Он поднял своё смуглое цыганское лицо, блеснул насмешливыми глазами: - И в самом позоре гвардейцам больше почёта, чем нам!

К каждой группе приблизился чиновник с грамотой, стал, как дьячок, читать циркуляр, разъясняющий смысл предстоящей государственным преступникам политической казни. Никто этого чиновника не слушал.

Осуждённых офицеров выстроили перед их ротами. Фурлейты по команде подняли шпаги. Шпагу надлежало сломать в знак позора над обнажённой головой осуждённого и бросить обломки в костёр. Для удобства, чтобы шпаги ломались сразу, их заранее подпиливали.

Церемония началась с Якушкина. Она казалась ему нестерпимо глупой. И когда фурлейт, плохо подпиливший шпагу, ударил его по голове, он рассердился не на шутку:

- Этак и убить недолго, чёрт возьми! Голенищев-Кутузов гарцевал перед строем, делая знаки, чтобы с арестованных лихо срывали мундиры и ордена и бросали их в пламя.