– Может быть, а все равно хорошо! И какая жизнь! Какая свобода! Вон взгляни – загляденье... – Леня поднял руку и показал на грача, который парил высоко над деревьями, то ли чего-то высматривал, то ли потерял свою стаю... Но в это время ожили трубы, и Леня втянул в плечи шею. Наверно, стало стыдно за свои разговоры, за свою радость, которая так и ходила в нем, распирала. Я-то понимал его – дома ждала молодая жена. И тем же вечером он к ней собрался. Я уговаривал ночевать, но он замахал руками.

– Не могу! Рита забеспокоится. Да и зачем ночевать? Дело мы свое сделали – человека похоронили. Иван Григорьевич теперь на нас не обидится. У меня вон уже начались огороды, а я все бросил – приехал.

– Какие огороды?

– Ладно, будешь в июле – увидишь. А не приедешь – обижусь. Ты и на свадьбу ко мне не выбрался. Так что штрафной пить заставлю! – Он засмеялся и подмигнул мне, белозубый, счастливый. В темном финском плаще он походил на какого-то знакомого киноактера: такие же светлые рыжеватые волосы, голубые глаза, большой подбородок. У самой двери он опять оглянулся:

– Подойди же, хоть поцелуемся!

– Леня, мы не девицы!

– Правильно! – И он хлопнул дверью. Но еще долго в моей комнате стоял его густой голое и какой-то сочный морозный запах – то ли от самого Лени, то ли от какого-то дорогого одеколона. Но я знал, я помнил, – так пахнет береза в самом конце весны, перед тем, как разметать по кроне свои первые листья. Подойдешь к такому дереву и ошалеешь от радости, и забьется сердце, а потом почти остановится и обессилеет тело в неясной истоме, и гулко-гулко застучит в голове. То ли молоточек какой-то, то ли призыв, то ли кровь сама наполнится ожиданием...

Этот запах плавал по комнате несколько дней, а потом забылся – как не было. Да и сам Леня Шутов тоже забылся, потому что в июне поехать к нему я так и не смог, а в середине лета я проводил в «Артек» свою дочку. Потом ждал ее, тосковал, а потом встретил Оленьку в конце августа, обновленную, загорелую, и сразу же потонул в ее рассказах о море, воспоминаниях. А потом уж осень пришла. А за нею – зима. И так год промелькнул, а за ним – другой. Время – вода. Его нельзя взять в ладони, оно прольется сквозь пальцы.

И только на третье лето я собрался в Тарасовку. А вначале была телеграмма от Лени: «Приезжай двадцатого. У Риты именины. Обнимаем, ждем с нетерпением». Я повертел в руках телеграмму и сразу поехал. И когда садился в автобус, во мне уже все звенело от радости: неужели скоро увижу речку и зеленую травку! А за речкой той – лес, живые сосны, березы!.. Я однажды проезжал через эту Тарасовку. И вот все вспомнилось, завертелось в душе. Да и устал я в городе. Ох, как я устал тогда, казалось, больше не вынесу. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал, летел на крыльях. И все бы хорошо, но случилось несчастье: я вспомнил, что еду пустой, без подарка. Но постепенно все выровнялось – я успокоился. Да и автобус шел, и мотор убаюкивал. И я подумал: в конце концов зайду в сельмаг и что-нибудь выберу. Это решение вовсе утешило.

Через два часа показалась Тарасовка. Я вышел в центре села, у самого магазина. Он был открытый, и я сразу бросился к двери. Магазин был большой, с двумя отделениями. В одном продавали печеный хлеб, печенье и ржаные темные пряники. Тут же стояли банки с разными соками и искрились от сахара карамельки. В другой половине продавали обувь, одежду, разные расчески и бусы, то есть всякую мелочь. На эту половину я и пошел. И первое, что бросилось в глаза, был большой лист белой твердой бумаги, на котором стояли слова: «Товары под закуп». Внизу висело кожаное пальто, женские дорогие костюмы. А рядом с пальто красовались импортные джинсы с яркой желтенькой этикеткой.

– Почем товар? – спросил я у молоденькой и пикантной продавщицы. Она взглянула снисходительно на меня и устало моргнула:

– Что вы сказали? – Она смотрела теперь прямым вызывающим взглядом. На ее лице, густо выпачканном косметикой, сияли огромные серые глаза. Про такие давно уже сказано – это не глаза, а озера. Многим бы захотелось в них утонуть, но я не стал себя искушать.

– Девушка, мне нужен подарок. Для женщины лет двадцати трех-четырех...

– В двадцать три мы не женщины! – Ее озера повернулись ко мне и обдали холодком отчуждения. Потом в озерах заволновалась вода и начался маленький шторм:

– Не понимаю: приходят и не знают, что надо.

– Мне надо вот эти джинсы! – Я рассмеялся и потянулся рукой вперед, захотел их потрогать.

– Прикасаться нельзя! Эти брюки под закуп. – Она нахмурила свой бледно-розовый лобик. – Сдавайте десять килограмм шерсти или же... – Она задумалась и сжала сердито губы. Но почему она сердится? И тогда я не выдержал:

– Значит, надо пять баранов остричь, чтоб еще одного барана одеть? Девушка фыркнула и неожиданно улыбнулась.

– А вы несовременный, да-а? – Она тянула немного гласные, наверно, у кого-то перенимала. – Не беспокойтесь, эти джинсы не залежатся. Что? Что-о-о вы сказали?

– Да ничего! Дайте мне любые духи.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.