Полынь

Я не знаю, что мог бы сказать директор моей маме. Комок подкатывает к горлу. И неожиданно знакомое неясное настроение, владевшее мною последнее время, остро и больно охватывает всего меня. Я скорее чувствую, чем вижу, как кто-то порывисто входит в кабинет, подхватывает на руки...

— Мама!

И все сразу забывается. Только я и моя мама. Мы вдвоем. Я никак не могу насмотреться, как мама убирает крохотный номер гостиницы, делает его уютным, переставляет табуретку, раздвигает занавеску, рассыпает по столу яблоки, печенье... Она рассказывает о себе, о том, как попала в окружение, партизанила и ни на минуту не забывала обо мне.

Мама почти не изменилась, только чуть серебрится «лодочка» на висках.

Мы могли уехать сразу. Но отсоветовал директор.

— Андрей привык к детскому дому, — сказал он, — не следует так резко обрывать привязанности. Ребенку это будет нелегко.

Степан Федорович умный дядька. Я и впрямь сроднился с детским домом, непросто расставаться с ним. Каждый день я вижусь с друзьями. Сергею Серегину дарю складной ножик с наборной рукояткой.

— Вот и сочлись, — говорит Серега необидчиво, пихая ножик в разодранный карман куцего, с вихлястыми, обтрепанными краями пальто. Женьке Ларину вручаю карманный фонарь с автоматическим переключателем. А для Светки Самоцветкиной выпрашиваю у матери квадратное зеркальце. Оно не стеклянное, а отлито из металла, с двусторонней зеркальной поверхностью. Светка в неописуемом восторге.

Мать подружилась с Оксаной Павловной, навещает ее в больнице, советует насчет пеленок, пустышек и всяких других скучных вещей. Перед отъездом я забираюсь в равнину, приношу огромный, пахнущий степью букет. Оксана Павловна берет мое лицо в ладони, в ее продолжительном взгляде что-то такое, чего я никак не могу уловить. Она прощается со мной так, будто знает, что мы никогда уже не встретимся. Оксана Павловна прикасается мягкими ресницами, похожими на тонкие выгоревшие травы, на своем лице я ощущаю вкус горячих горьких слез.

— Не забывай...

От этих слов, произнесенных тихо, словно несильный ветер прошелся по степи, делается не по себе. Я не знаю: что со мной? Как утихомирить щемь в носу? Могу ли я забыть Оксану Павловну? С ней связано что-то такое, чего, наверное, мне не понять во всю свою жизнь, но и не забыть тоже никогда.

...Просыпаюсь я вдруг. Дверь полуоткрыта, из коридора доносятся приглушенные голоса. У слабо освещенного окна замечаю мать. Стекло в странном отблеске. Подушка, абажур, графин на табурете, потолок — все окрашено неспокойной и густой, какая бывает при степном закате, багровой краской. Я бросаюсь к окну. Стекло будто плавится. Справа, над крышами домов, огненные языки, плотно скручиваясь, рвутся вверх. Четко впечатана в рыжее небо труба. По улице мчит пожарная упряжка. Хлопают ставни, скрипят калитки. Потом раздаются выстрелы.

Я наспех натягиваю рубаху, сую ноги в брюки, выскакиваю в коридор.

— Не смей!

Я вырываюсь из материнских рук, неодолимая сила толкает к выходу.

— Андрей!

Но я уже на улице. Влажный воздух холодит щеки. Перебираюсь через овраг, попадаю в тесно заставленный бревенчатыми домами проулок. В дальнем его конце мелькают тени. Я не успеваю что-либо понять, когда мои плечи стискивают зло и больно.

— Не дергайся, щенок.

Голос хриплый. В лицо бьет перегаром. Затем раздается выстрел. В ушах у меня звенит, запах пороха похож на густо настоянную, острую горечь полыни.

— Не дергайся, — повторяет человек, жестко сжимающий мое плечо. Он пятится к пролому, прикрываясь мною, как щитом. В правой свободной руке держит обрез, наводит в гибкую тень у забора.