Третья серия сериала «В Москву! В Москву!» - в исполнении нашей семейки в конце восьмидесятых завершилось менее трагедийно, чем самая первая, хотя тоже весьма драматично – потому-то маме через два года снова пришлось вернуться в родные пенаты. (Но о том, что произошло с мамой в Белокаменной в промежутке между восемьдесят восьмым и девяностым годом, я узнала гораздо позже,  через двадцать лет). А пока, в возрасте четырёх годков, просто дико радовалась, своею щенячьей детсадовской радостью, что мамочка вернулась и больше не собирается никуда уезжать.

А мамаша моя в ту пору переживала тяжёлые дни. После испытаний, которым она подверглась в Москве (о них речь впереди) она кляла, в одиночку, и с местными друзьями, «партийную продажную свору» и «сиятельных лжецов, врагов перестройки».

Это не помешало ей устроиться в местную областную газету – шестнадцать лет стажа в центральной  «Советской промышленности» послужили ей лучшей рекомендацией. Областные оппозиционеры заглядывали ей в рот – ещё бы, штучка, на крыльях ветра перемен, прибыла из самой златоглавой! И мама повелась на сладкие речи и медовые посулы доморощенных газетных либералов, организовала протестное движение против самого главного редактора и обкома партии. Но вскоре случился путч девяносто первого года, обком партии приказал долго жить, а прогрессисты возглавили редакцию областного «Большевика», переназвали его в «Губернские ведомости» и дали маме самую хлопотную должность ответственного секретаря.

Довольно быстро выяснилось, что времена безнадёжно сменились, и если раньше партия безропотно обеспечивала газету всем необходимым, начиная от бумаги, междугородней связи по сверхрочному тарифу «пресса» и  «газиками» для разъезда по районам, то теперь изданию понадобилось всё перечисленное покупать. А для того – газету продавать, читателям и рекламодателям. А сего никто из новоявленных руководителей не умел. Пошли раздоры между ними, в результате которых мою мамахен, аккурат во времена второго путча, девяносто третьего года, выкинули из «Ведомостей» с самыми жёсткими рекомендациями, чуть ли не растратчицы и воровки.

Тут началась у нас тяжёлая жизнь, и её я своим детским умишком помню: как выпрашивала у мамочки купить мне хотя бы «баунти», и как мне хотелось новое платьице или прекрасную, золотоволосую «барби» (о которых я даже боялась заикнуться). Существовали мы тогда фактически на пенсии двух девяностолетних столпов семьи: прабабки Елизаветы и пра-тётки Евфросиньи. Вдобавок вскапывали огород, окучивали, боролись с колорадским жуком – и к зиме собирали мешков пять картошки, которые сосед дядя Вова затаскивал к нам на второй этаж. Хранили на застеклённом балконе. После подъёма картофеля мама с дядей Вовой тогда распивали разбавленный смородиновым соком спирт «Ройяль».

Однако  потом, как я помню,  маманя повадилась ездить в Москву. Выезжала она туда с частотою раз в два-три месяца. Заблаговременно, чуть не за неделю, переставала пить, и курить старалась совсем мало. Начинала хорошо пахнуть, почти как в детстве, шла к подружке в парикмахерскую делать причёску и маникюр – и, наконец, отбывала. Возвращалась дня через три, одновременно до ужаса расстроенная и до высокомерия довольная. Привозила долларов около пятисот. Баловала меня купленными  на вещевом рынке в «Лужниках» обновками.  Из окольных разговоров прабабки Елизаветы с пра-тёткой Евфросиньей  я вскоре своим шпионским детским умом  стала понимать, что маманя ездит в столицу  к моему собственному отцу – и деньги привозит от него для моего содержания. Потом, став взрослой, я узнала, что папаня, Виктор Ефремович Шербинский, лишился в девяносто первом должности руководителя корпункта в Париже, по причине его окончательного закрытия – однако, со своими связями и умениями, для новой, капиталистической  жизни не пропал. Стал переводить и продавать вновь открывшимся в столице издательствам, детективы с английского, французского и даже итальянского: Чейз, Буало - Нарсежак, Микки Спиллейн, Андреа Камиллери, Жорж Сименон…    Усвоив информацию, что у меня в Москве имеется отец, и он даже снабжает нас «зеленью», я стала приставать к мамуле, чтобы та свезла меня к нему. С юных лет я обучалась дипломатии и знала, что к мамке следует приступать, когда она находится в правильном настроении: ласковом и благодушном - каковое наступало после  принятия трёх-четырёх рюмок. Если подлезть к ней раньше, до возлияния или сразу после первой стопки, она могла быть суетливой, нетерпимой и агрессивной; если позже – излишне требовательной или  высокомерной. Мама обещала свозить меня к отцу, забывала, снова обещала – и, наконец, в возрасте одиннадцати лет, почти торжественно взяла с собой в Белокаменную.

Журнальный вариант читайте в №№ 2-3, 2015

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.