Не убить Моцарта

Сказка братьев Гримм может послужить сценарием для великолепного фильма ужасов. Для этого достаточно режиссуре подобрать два невинных детских личика и усилить всякими натуралистическими деталями сцену подготовки каннибализма.

Разумеется, эта сказка переживет мое отрицание и будет продолжать читаться. Прежде всего, она великолепно рассказана. Многокрасочная и волнующая, она хватает тебя за горло и больше не отпускает. И все же для меня она лишь примечательное доказательство того, как глубоко насилие пустило корни в сознание людей, как естественно оно принимается, так, что мы даже его не замечаем, когда оно подается под вкусным соусом, и спешим приобщить к нему и наших детей.

Совсем другое дело — Ханс Кристиан Андерсен. Он был первым, кто сумел сделать человечность основной темой своих сказок. Он показал, что печальный конец — это не всегда плохой конец, потому что слезы сочувствия и сострадания стоят намного больше, чем придуманная счастливая концовка. Грусть, которой ребенок откликнется на судьбу маленькой продавщицы спичек, имеет большую ценность, чем радость, которую мы испытали бы, если бы великий рассказчик превратил рождественское видение своей героини в реальность. В маленьком блестящем сердце храброго оловянного солдатика, оставшемся в пепле очага, больше любви и героизма, чем в мече, который отважно режет головы нескольким сотням змеев.

Оскар Уайльд, как никто другой, сумел связать представление о добре и красоте в сказочное единство. И дети прекрасно понимают, почему счастлив ослепший Счастливый Принц. И почему великан-эгоист попал в рай и смерть его не трагична.

Некоторые, вероятно, думают, что если в сказке нет насилия, нет сражений, нет героев, раненых и убитых, интерес ребенка ослабевает. У них есть основания так думать, но такие книги, как «Винни-Пух», многие из сказок Андерсена, опровергают подобные соображения. И как не назвать здесь и лучшую сказку, рассказанную в нашем столетии, сказку о Маленьком принце. То, что эта чистейшая книга со своей тоской по добру и счастью человеческого общения коснулась сердец людей всей нашей планеты, само по себе вселяет надежду на будущее.

Как-то один пятилетний мальчик проснулся, рыдая, в своей кроватке. Его душил необъяснимый ужас. Ни объятия, ни успокоительные слова родителей не помогали. Случайно отец увидел рядом с кроваткой детский журнал с медицинским уклоном, но сын еще не умел читать, и отец бросил бы журнал, если бы не заметил на его страницах комикс следующего содержания; первая картинка — ребенок, которого кормят с ложки. Вторая картинка — тот же ребенок с раздутой щекой. Третья картинка — тот же ребенок перед нетронутой тарелкой с едой. Четвертая картинка — могилка, и на могильном холмике — та же полная тарелка.

Художник этого комикса и редакторы журнала, которые исходили из лучших намерений — заставить детей есть, угрожая им смертью, — не были отданы под суд. В уголовном кодексе нет такой статьи, по которой суду подлежали бы все, кто насаждает в детскую душу страх, а ведь должна бы быть.

Пятилетний мальчик, о котором я говорю, по несчастному совпадению тоже плохо ел и, рассматривая перед сном это чудо педагогики, понял, что его ждет. Отец порвал и выбросил журнал, мальчик постепенно пришел в себя, но всю ночь спал неспокойно, и в нем навсегда поселился страх. Лучше есть после этого он, разумеется, не стал. У детей это не зависит от их воли, и единственный эффект упомянутых картинок в журнале был тот, что ребенок без всякой нужды и не вовремя столкнулся с мыслью о собственной смерти, и даже еще хуже — с мыслью о возможной преждевременной смерти. В таких случаях родителям задаются страшно неудобные вопросы, они попадают в очень трудное положение.

Когда я был совсем маленьким, умер от воспаления легких соседский мальчик. с которым я иногда играл. Я это понял, от меня не могли скрыть ни кислородные подушки, которые вносили в их квартиру, ни плач родителей, ни некрологи на дверях. Моего маленького товарища не стало. Скорбь — такая, какую испытывают взрослые, — маленьким детям незнакома. Они не тоскуют по мертвым, потому что не успели еще полюбить живых. Но встреча со смертью запечатлевается в их сознании.

— Все люди умирают, правда?

— Правда.

— А ты умрешь?

— Умру.

— А я?

— Что ты спрашиваешь глупости!

Мы пытаемся уйти от ответа, но это нам не удается. Ребенок добивается ответа, а получив его, спросит: «Когда?» — «Когда ты состаришься!» — «Как дедушка?» — «Как дедушка». Это в какой-то степени успокаивает, так как ребенок не может представить себе, что он когда-нибудь станет таким, как дедушка, для него эта возможность — абстракция. Но иногда задаются конкретные вопросы:

— А почему умер Дарчо, он ведь ребенок?

Что можно ответить на подобный вопрос? Не знаю. Ребенок не в состоянии рассуждать философски. Разве удовлетворит его ответ, что смерть детей — это одна из извечных несправедливостей этого мира? А что еще ему сказать? Может быть, единственный спасительный, но не всегда надежный путь — внушить ему, что и это он поймет позже. Впрочем, обычно дети принимают смерть других естественно и философски, если определять философию по Джерому Джерому как науку о том, как легче переносить чужие страдания.

Страх смерти не может быть основой всего человеческого, но он остается основой всех страхов. Смерть запрограммирована в каждом живом организме, и всегда приходит час, когда ребенок осознает ее неизбежность.

Один мой приятель, получивший в раннем детстве религиозное воспитание и каждый вечер перед сном читавший молитву, вспоминал, как он сам переделал ее и заканчивал словами: «И пусть я никогда не умру, и мама никогда не умрет, и папа никогда не умрет...» — пытался перечислить остальных близких, но, опасаясь, как бы кого не пропустить, выработал обобщение: «И пусть все никогда не умрут!»