Красные дни шанхайской комсомолии

Утро. И опять буйное солнце. Красное солнце рабочего Шанхая.

На прилавках китайских магазинов убраны последние куски товара, уложены в ровные ряды замысловатые китайские меры. Тяжело захлопнулись двери опустевших зданий, и под вывесками с причудливой вязью китайских иероглифов свежей порослью разбежались плакаты - протесты. В иностранных магазинах китайцы приказчики спешно заканчивали работу и бежали на улицу.

Маленькие отряды демонстрантов спешили к площадям, сливались в колонны, неизменно повторяли лозунги, горячие, как шанхайский полдень. У английского, японского, французского, голландского, американского банков в лучах солнца засверкали настороженные пулеметы: там тоже непрерывно хлопали двери, и китайцы - служащие, на ходу застегивая сюртуки, бежали на улицы, провожаемые словами ненависти и проклятия.

В Чанее, отбивая мерный шаг, двинулись к заводам первые забастовочные пикеты. На заводах еще отстукивали свой бессмысленный, холостой ход теперь никому уже не нужные машины.

Жизнь вышла на улицу: огромная, горячая, все еще кровавая после вчерашней расправы, она равнодушно пожирала бесконечные протестующие толпы, купая их в лучах рассветного солнца.

Тысячи. Сотни тысяч. Миллионы. Никто не считал демонстрантов. Но с утра, когда в океане еще только поднимался бледнооранжевый, золотистый рассвет, и до глубокой ночи, когда бирюзовое небо становилось лазурно - глубоким, в улицы тяжелой поступью входили новые и новые толпы.

Шли высохшие, желтые, изъеденные кислотами, рабочие химических заводов. Их равномерный, глухой кашель беспокоил ранние, еще пустынные улицы города, точно предвестник надвигающейся могучей стихии, еще как следует не раскачавшейся, но уже готовой обрушиться на землю.

Шли ученики, с детских лет проданные в рабство на фабрику, с искривленными позвоночниками, с глухими голосами, с беспокойным взглядом, - дети, отчаявшиеся во всем и готовые ко всему, часто равнодушные к смерти.

Шли работницы с текстильных фабрик, еще не так давно коротавшие дни голодного детства на берегах Жемчужной, на рисовых полях Хунани и Фуц - зена, в - жалких деревушках Цзяньсу и Чжецзена, потом купленные поштучно и оптом у отощавших родителей агентами по сбыту живого товара.

Шли седые старики, юноши, в двадцать пять лет ставшие седыми от работы, зараженные боевым задором молодежи и сами заражавшие ее терпением и упорством.

Шли студенты, всегда крикливые и шумные, без конца повторявшие лозунги комсомола.

Комсомол вел за собой тысячи.

Демонстранты шли, количественно не уменьшаясь, а вырастая час за часом. За Шанхаем забастовал Кантон, Ханькоу, Тяньцзин, Циндао, Нанкин, Цзюц - зян Ханьчжоу, Наньчан, Чаньша. В сводках Рейтера кинематографически мелькали экзотические названия бастующих городов. Помойная яма английской разведки «Норт - Чайна - Дэйли - Ньюс» злобно шипела об этом движении протеста, без конца потрясая мир сплетнями о большевистских шпионах.

Десять миллионов бастующих! Десять миллионов демонстрантов! В тысячелетней истории Китая не было еще такой волны протеста.

Тысячи мелких купцов и студентов, сами того не желая, стали первыми пропагандистами классовой борьбы.

После 30 мая комсомол подсчитал свои силы: процент рабочей молодежи увеличился вдвое. Так сто тысяч шанхайских молодых рабов ответили мистеру Эверсону.

Три недели тянулась всеобщая забастовка. Объединенный комитет по руководству забастовкой, созданный профсоюзами, студенчеством и китайскими купцами Шанхая, был полным хозяином города. В эти дни слово комитета было законом. Шанхай стал городом наступающей революции.

17 требований выдвинул объединенный комитет. 17 требований, среди которых на первом месте стояло требование признания за китайцами прав на человеческое существование, наказания виновников бессмысленных расстрелов, недопущения того, чтобы эти расстрелы повторялись. Это было очень скромно, но это было выше сил империалистов.

В половине июня шанхайская буржуазия начала эпопею предательства. Торговая палата опубликовала свои 13 требований: этим шанхайское купечество фактически сняло свою подпись с ультиматума объединенного комитета. Его 13 пунктов напоминали скорее жалкий лепет молящих о пощаде рабов, чем требование народа, жаждущего освобождения.

22 июня, впервые после трехнедельной спячки, застучали окна и двери открывающихся магазинов: китайское купечество прекратило забастовку. Начался отлив и в рядах мелкобуржуазного студенчества.