Кони

Они ринулись на табун, с криками, пальбой окружили его, насели. Возникла неразберихе: толчея, ржание, храп коней, мелькание человеческих фигур; кто-то упал, взмахнув руками, длинно вытянулась над головами коней петля аркана, грохнул винтовочный выстрел. Потом все это отпрянуло к лесу, вытянулось, пыля, клокоча и затихая, и последнее, что увидел Петрухин, - вскинутая, оскаленная голова Форса на аркане и вдалеке, у самого низкого, плотного леса - по-собачьи вытянутая, летящая Сказка. За ней острым клином утекал табун. Еще дважды громыхнули винтовки.

Поле опустело, над ним замирал серый дым перетертой копытами земли, и в этом дыму одинокий, выбитый из седла всадник, вяло покрикивая, ловил своего перепуганного, одичалого коня.

Петрухин и старшина пошли к машине. Ефрейтор дремал, обхватив руками баранку, сразу включил мотор, развернул машину. Он ни о чем не спросил, молчал и старшина, не хотелось говорить и Петрухину: вроде все было хорошо, но какая-то легкая досада саднила в груди. Поехали по холмам, сквозь кусты и лианы, над осыпями и обвалами. Досада не проходила, понемногу накапливалась, сгущалась, а когда Петрухин вошел в свою комнату и закрыл за собой дверь, ему показалось, что во рту у него горькая слюна.

Он не выходил из комнаты, пока не пригласили ужинать. В столовой ждал Манасюк. На больших тарелках повар принес им по куску горячего мяса.

- Отбивная из и - го-го! - сострил он. Петрухин глянул на старшину, свел брови.

- Двух убили, - сказал Манасюк. - Как требовалось...

Пододвинув тарелку, Петрухин тронул ножом отбивную: она еще шипела, сочилась бурой, непрожаренной кровью. Хотелось оттолкнуть тарелку, крикнуть повару: «Дайте что-нибудь другое, не ем вечером мяса!» - но старшина уже мощно жевал, потрескивая зубами, смотрел на лейтенанта. Петрухин взял вилку.

Ночью он написал длинное письмо Наде. Рассказал ей о японцах - «капустниках», о салате из ламинарии, моллюска гребешке, о черном пепле вулкана, землетрясениях и особенно долго, старательно - о Сказке, диких конях.

Здесь всегда сыплется снег - в любую погоду, ночью, днем. Он из самого воздуха: влага поднимается от моря, холодеет вверху, сворачивается и сыплется на землю снегом. Здесь всегда чисто, бело, вулкан первозданно, лунно вздымает в небо синие грани.

Петрухин спрыгнул с крыльца, по твердой тропе пробежал до казармы, сделал несколько упражнений и, поддев ладонью влажный снежок, докрасна растер руки и грудь. Запрыгал, фыркая и отдуваясь. Вышел Манасюк, усмехнулся, сощурился на яркую белизну, и Петрухин вспомнил ночные выстрелы.

- Старшина! - крикнул он, перестав прыгать. - Готовь лыжи, Сказку пойдем ловить. Обещал!

После завтрака они натянули легкие брюки и свитеры, стали на лыжи и пошли в конец села, к дому колхозника Королькова. Хозяин расхаживал по двору, поднимал, прилаживал поваленные жерди забора. От стога сена осталось темное пятно на снегу да разметанные, рваные клочки вокруг двора.

- Вот, - сказал Корольков, - беда, начальники! Без кормов остался. - Помолчав, хлопнул рукавицей об рукавицу, полез за табаком. - Хуже нет на краю проживать. Как глыбкий снег, они меня обирают.

Корольков в полушубке, толсто подшитых валенках, пухлой собачьей шапке. Он, видимо, не из крепких хозяев, не из горячих работников. И сенцо-то свое, небось, с трудом по осени наскреб. Жаль стало Петрухину лохматого мужичка: «И надо же, где тонко, там и рвется»; решил с председателем поговорить: может, помощь окажет.

- Пальнул жиганом в черноту, - рассказывал Корольков. - Утром выбег, смотрю - кровища. В кою-то лопал...

На истоптанном копытами снегу каплями, лепешками заледенела кровь, мутная, припорошенная снегом. Разбросанно, пропадая, она тянулась через пустырь и дальше - по дороге за поселок.

Вышли на дорогу, не торопясь, заскользили к лесу. В сееве редкого снега плавали ближние холмы, деревья; море немо качало стылую шугу, над ним косо, скудно промелькивали чайки. Все было легким, почти неощутимым. Легко дышалось, легко струились лыжи, и казалось, снежная земля чуть колышется на густой, мирной воде.

Бело-голубым столбом льда встал впереди водопад. По льду стекали струи, от них отлетал пар, и гранитные глыбы на берегу, огромный рыжий обрыв, деревья вверху обросли белым, тяжким мехом сырого инея. Водопад приутих, будто задремал в холоде, чуть ворочаясь и бормоча.

Здесь кони пили воду, был сильно вытоптан и забрызган кровью снег; в копытной ямке стояла тусклая лужица крови. Старшина тронул ее палкой. Кровь еще не застыла.

- Добьем конягу, а? - Старшина кивнул на распадок, куда, исчезая, втягивался широкий след табуна. - Шашлычок состряпаем?