Две новеллы

Дальше что? Ударил наконец морозец. Не очень сильный, а так – до пятнадцати. Самая тебе сварка.

Разнесли мы по домам свои зонтики. Правда, больше так, для отчета. Что там от них осталось – попрожигали да изгваздали...

Художник долго на стройке не появлялся, а может, я в это время не замечал его, некогда было. А тут бегу как-то, глянул – опять стоит.

Дал я крюка, подхожу к нему. Прошу, говорю, простить мое любопытство и все такое. Но больно, мол, интересно взглянуть на конверторный как бы другими глазами... Отступил он вбок: мол, пожалуйста.

Долго я глядел. Эта самая картина на треноге висела...

До-олг-о!

И стало мне казаться, будто желтые да синие да прочие разноцветные пятнышки на разных отметках – это наши зонты.

Спрашиваю у него: а это вот что такое? А он лицом построжал, брови сдвинул, насупился вроде: так, говорит, я вижу!

Эге, думаю, голыми руками не возьмешь. Парень самостоятельный. А я как раз таких, надо сказать, люблю.

Поговорил тогда с нашими бригадирами. Рассказал, откуда это пошло – варить под зонтиком. Потом зашел к нашему инструментальщику, мы его каморку называем между собой – «офицерское собрание», предупредил, чтобы он в случае чего был готов...

Потом снова к художнику. Так, мол, говорю ему, и так: от имени монтажных бригадиров приглашаю в тепляк чайком побаловаться.

Ну, инструментальщика у монтажников, если ты знаешь, с таким расчетом и подбирают, чтобы он умел не только резаки считать. И тут так. Не помню случая, чтобы в нашем «офицерском собрании» не было когда на столе чистой скатерочки.

Первым делом, однако, попросили мы художника картину нам показать. Поставил он ее на треногу на свою около двери, сам рядом, и вид у него такой, вроде он тут ни при чем, но все-таки, замечаю, волнуется: нет-нет да и возьмется за ус, пощиплет его легонько, подергает, как будто убедиться хочет, что он настоящий, а не приклеенный...

А я присмотрелся к картине, и стало на душе у меня как-то и хорошо, веришь, и непривычно... Понимаешь, какое дело. Когда шли мы в тепляк, собирался я ему всю эту историю рассказать до тонкости: как увидал его месяц, полтора ли назад; как первый раз потом сам пришел на работу с подарком своей благоверной и как потом за мной все ребята – с зонтами. Ну, и объяснить ему, выходит, откуда у него там и тут на картине эти самые разноцветные крапинки...

Я вот и теперь: может, это картина такая? Вроде бы ничего в ней особенного нету, как поглядишь: черные конструкции да серый бетон, сварочка кое-где, огонечки, а вверху непогода, осенние облака летят, видишь, как они – так и рвутся? Смотрел я тогда, смотрел, и вдруг расхотелось мне почему-то все это ему рассказывать. Показалось, вроде я ему объясню что-то очень простое, а что-то главное, чего и словами-то сразу не объяснишь, оно от этой самой ясности может как бы пропасть... Понимаешь, какое дело, разрушиться может – раз, и нету его!

И не стал я ничего говорить про наши зонты, только руку ему протянул: спасибо, мол, очень человеческая картина.

И все наши, как будто успели договориться, о зонтиках тоже ни слова, ни полслова, а только о картине: добрая, мол, работа. Со знаком качества. И душевная.

А художник, видно, растрогался. Достает из бо-ольшой картонной своей папки картинку, мне протягивает: раз такое дело – держи!

Один момент, говорю. Быстренько инструментальщику записку, и он с ней – на склад. Приносит оттуда полный комплект: сапоги и теплую куртку, а к этому делу – монтажный пояс, подшлемник, каска. Так и так, говорю. Хочу отдариться...

Когда уже конверторный сдали, всей бригадой были мы с хлопцами у этого художника в мастерской, и наши каска да пояс – на самом, понимаешь ты, видном месте. А эта картина тут...