Было на Запсибе…

В самом начале шестидесятых годов тут были десятки глубоченных котлованов с торчащими на дне головками свай, были разбросанные здесь и там разного калибра серые фундаменты да ребра железобетонных колонн.

Как-то однажды мне пришлось подняться над заводской площадкой на вертолете, и вид этого почти бескрайнего остова вызвал и веселое удивление, и чистосердечный испуг. Казалось почти нереальным доделать эту словно какими-то гигантами начатую работу, и лишь одинокое здание крошечного ремонтно-механического цеха, над которым уже подрагивал тогда еле заметный дымок, ютилось, словно робкая надежда...

А нынче уже завод стеснил стройку, навис над ней громадами шумно дышащих корпусов, прижал к земле бесконечными галереями да черным переплетением металлических труб, наглухо прикрыл белым паром да разноцветными дымами.

Когда-то мы с завистью поглядывали в сторону города: в хорошую погоду за рекой над Кузнецким комбинатом видны были неслышные алые сполохи. Нынче можно, пожалуй, и поспорить, над каким заводом темными ночами ярче разгорается просторное небо...

А стройка все идет, все поднимаются и поднимаются над землей цехи, один другого мощней.

Помнится, в одном из первых номеров многотиражка наша писала, что можно всю долгую жизнь проработать на нашей стройке – столько здесь будет работы... И что ж, сбывается: уже по восемнадцать лет, считай, отдали Запсибу самые первые из наших «стариков», а конца-краю стройке так и не видно!

Неделю или полторы раскатывал я по Антоновской без всякого плана, жил в это время, что называется, как бог на душу положит: чуть свет уезжал на промплощадку с одним из старых своих товарищей, встречал там кого-либо другого, вместе звонили третьему, и из машины в машину, случалось, я пересаживался где-либо на полдороге – все хотелось объехать, всех повидать, со всеми поразговаривать.

Белому я позвонил еще в первый день, но встречу с ним оттягивал, все выспрашивал у наших ребят, которые уже прочитали журнал: как оно со стороны – ничем таким человека не обидел?

В воскресенье утром, когда пришел к нему, наконец, Розы Каримовны не было, на месяц уехала в Кемерово, и он хозяйничал сам, варил фасолевый суп с курицей. Из небольшой широкой кастрюли настырно выглядывала белая лодыжка, и он то пытался для порядка утопить ее, то крошил на толстой досточке лук, закрывал при этом глаза, морщился, и лицо у него было такое страдальчески озабоченное, что целиком за счет супа это никак нельзя было отнести.

С видом, нарочно виноватым, я стоял у окна, ждал своей участи, но он пока предпочитал тему гастрономическую.

– Это Вовка у нас любит фасоль. С вечера в кастрюльке замочил, приготовил, а утром встаю – его уже и след простыл. Варить ему будет дядя...

Я пытался попасть ему в тон:

– Папа.

– Отец, да... А ты как – с фасолью? Я вообще тоже ее люблю, и Сережка, он сегодня, пожалуй, приедет, в Мысках у нас теперь – доктор!

А голос был ворчливый, я невольно вздохнул, и он тоже не выдержал, наконец:

– Ну тебя, слушай, с твоим романом – задаешь задачки. Будут в области пальцем показывать...

Я стал говорить что-то беспомощное: не надо, мол, понимать все буквально, не документ ведь, не хроника, ну, может, сходятся некоторые детали или похожи какие-то черточки, потому, мол, так оно туманно и говорится: прообраз.

– Так-то оно, конечно, так...

Не то чтобы почесал затылок, а как-то взъерошил на макушке жиденькие волосы, и вид у него стал не только смущенный, но даже будто беззащитный – никогда я не видел его таким беззащитным.

И правда, захотелось подойти к нему, руку положить на плечо, обнять дружески: милый Иван Григорьевич, вы уж, бога ради, простите, если что и в самом деле не так, да только все это из самых добрых, как говорится, побуждений, просто хотелось отдать должное. Сказать и об уважении к нему и о чем-то более сердечном...