Есть уголок в зале ожидания одного из больших вокзалов на Восточном побережье, где женщины никогда не сидят. В нем царит вечный полумрак и громоздятся ряды ящиков для хранения багажа. И все же он всегда занят — не столько пассажирами, сколько умирающими. Именно здесь определенный контингент брошенных на произвол судьбы бедных спасается от непогоды, еще часок-другой держась за город, который их породил. Точно так же я не раз наблюдал, как в солнечный день среди зимы старые бурые осы медленно ползают по своему заброшенному гнезду в чаще. Оцепеневшие, почерневшие от мороза и уже ничего не помнящие, они прислушиваются к смутному гудению весеннего улья в своих разбухших тканях. Потом температура падает, и они валятся в белое забытье снега. То же самое происходит и на вокзале. Только что занесенный снегом город продолжает жить своей жизнью. Но бедняки держатся своих мест, как будто эти места сокровенны и не подлежат освобождению. Временами они впадают в сон, и тогда их дряхлые седые головы с мучительной неловкостью опускаются на жесткие спинки скамеек.

Отдохнуть им, впрочем, не удается. Час какой-нибудь они спят задыхающимся сном недоедающих, изнемогших и состарившихся, которым предстоит еще бродить в ночи. Затем приходит полицейский, совершая свой обход, и расталкивает их.

— Спать здесь не положено, — буркает он. Тогда начинается странный ритуал. Старика трудно расшевелите. После приглушенного разговора полицейский сует ему в руку монету и грозно шествует дальше вдоль скамеек, толкая спящих и указывая им на дверь. Как птицы, вспархивающие и оседающие в кукурузном поле вслед за проходящим фермером, мужчины неуверенно поднимаются, делают несколько шагов и снова опускаются на скамейки.

Один человек, после небольшого, как бы извиняющегося рывка, вообще не двигается. Туберкулезно истощенный, он продолжает крепко спать. Полицейский не оборачивается. Для него это тоже стало ритуалом, и ему не придется официально обращать на это внимание еще целый час.

Бывает, что кто-нибудь из спящих не просыпается. Как и бурым осам, ему посчастливилось умереть в огромном гудящем центре улья, а не в какой-нибудь одинокой конуре. Тут, среди пошаркивания ног, вселяющего уверенность в том, что не ты один в этом мире так несчастлив, не так уж и плохо. К тому же слышны гудки и голоса всех, абсолютно всех, отправляющихся в дорогу. Когда столько путешественников, должен же кто-нибудь выйти на верный путь. Хоть кто-нибудь.

Может быть, с подобной мыслью и бурые осы отрываются от своего старого бумажного гнезда в чаще. Ты держишься до последнего — хотя бы за место общественного пользования на железнодорожном вокзале. Тебе хочется не столько комнаты или дома, откуда отживших свой век безболезненно выпроваживают из жизни, сколько своего места в улье. Дело именно в месте — том самом, которое в центре всего. Жизни тебе хочется, пусть от нее на седой твоей голове одни шишки — следы жесткой скамейки. Ведь у каждого человека есть право на свое место.

Но бывает и так, что место это теряется в потоке событий или же предстает в виде некоего воздушного замка — туманного привидения над грудой развалин. Мы держимся своего времени и места, потому что без них человека просто нет, как нет и самой жизни. Вот почему голоса, которые доносятся как отдаленный звук трубы на спиритических сеансах, будь эти голоса реальны или нереальны, так волнуют. Это голоса из небытия, и вся сила их состоит в том, что каким-нибудь осколком прошлого они способны задеть нас за живое и вызвать воспоминания. В кабинете медиума живые и мертвые водят бесконечный хоровод вокруг какого-нибудь эпизода, места или события, давно поглощенного временем.

Чувство это сидит глубоко во всем живом. Оно заставляет заблудившихся кошек покрывать огромные расстояния в поисках своего жилья, а почтовых голубей лететь домой с самого края земли. Создается впечатление, что все живые существа, особенно наиболее высокоорганизованные, могут выжить только при условии, если им удастся зафиксировать отрезок времени, преобразив его в пространство, или же, наоборот, закрепить кусочек пространства, сохранив его во времени и увековечив все присущие ему предметы. Однажды, например, я наблюдал, как полевая мышь пыталась воссоздать в цветочном горшке в моем кабинете запомнившееся ей поле. Тысячу раз разновидности этого эпизода встречались мне на жизненном пути, и поскольку большую часть своей жизни я провел в тени несуществующего дерева, мне кажется, что я имею право говорить за полевую мышь.

Однажды, пересекая поле, тогда еще примыкавшее к нашему пригородному торговому центру, я чуть не наступил на огромного слизняка. Он припал к струйке клубничного мороженого, которое вытекало из недоеденного вафельного стаканчика. Его глаза, расположенные на конце щупалец, выпучивались в некоем смутном, неопределенном экстазе, в то время как темное его тело сжималось и растягивалось в изгибе стаканчика. Созерцая слизняка с края бетонной площадки, я невольно подумал: как это, однако, напоминает берег, на который выползла невиданная форма жизни и начинает неуверенно блуждать среди камней и морских водорослей. Он знает свое место и границ не преступит, пока что-то не изменится. Стоя там, я мало-помалу стал более четко различать тот берег, которым окружен род человеческий. С неожиданной заботой и вниманием посмотрел я на божью тварь, какую годами безжалостно переезжал на дорогах. Я даже забрел немного в высокую траву и заросли шиповника, чтобы побольше разглядеть. Огромная пчела с брюшком в черных кольцах прожужжала мимо, в кустах послышалось неясное шелестение.

Тогда я увидел доску с объявлением, извещающим, что на этом месте будет выстроен новый пригородный магазин «Уонамейкер».

Тысячи неприметных существ будут принесены ему в жертву, споры грибов-дождевиков отнесет как дым в соседние поля, тельца маленьких мышей с белыми лапками будут сокрушены под неумолимыми колесами бульдозеров. Жизнь исчезает или меняет свой внешний облик так стремительно, что все начинает казаться иллюзией — кратковременным кипением и шипением, с клубами дыма, точно в реторту влили химические реактивы. Пока что здесь наступал человек, но не пройдет и десятка лет, как его штукатурка и кирпич снова начнут погружаться в ненасытное море клевера. Будучи археологом по натуре, я представил это себе не без тайного чувства удовольствия и побрел обратно через заросли шиповника к стоянке. Впереди меня, испугавшись если не зловещего объявления об «Уонамейкере», то моих шагов, юркнула мышь. Я видел, как она, дрожа всем телом от страха на жгучем бетоне, раскаленном палящим солнцем, скрылась в направлении моего дома. Ослепленная и дезориентированная, она покидала свое поле. Через неделю десятки других последуют за ней.

Я тут же забыл об этом случае и вернулся в свой тихий кабинет. Только неделю спустя, отперев дверь и войдя в квартиру, я понял, что у меня был гость. Я люблю растения, и у меня в горшках на полу стояло несколько папоротников, защищенных от жгучих лучей полуденного солнца, бьющего в южное окно. Когда я включил свет и машинально оглядел комнату, то увидел на ковре около одного из цветочных горшков небольшую кучку земли и беззаботно раскиданные вокруг камешки. К моему удивлению, под самые корни папоротника уходила глубокая норка. Я стал тихо дожидаться хозяина, но он не появлялся. Тут я вспомнил о заросшем поле и о бегстве мышей. Никакая домашняя мышь — никакой Mus domesticus — не стала бы раскидывать так землю или искать убежища среди корней папоротника в цветочном горшке. Мне вспомнилось отчаянное маленькое существо, покидавшее заросли шиповника. По какому-то сплетению труб и чердачных лазов один из его сородичей взобрался высоко, проникнув в эту утопающую в зелени уединенную комнату.

Я живо представил себе, что произошло. 8 голове у мыши был образ: мир лопающихся стручков и тишины, мир зеленых листьев, под которыми можно укрыться в полумраке, среди стеблей сорняка. Другого мира она не знала, и он исчез. В бегстве своем она как-то пробралась в эту комнату с опущенными шторами, где до наступления ночи никого не будет. Тут она почуяла зеленые листья и быстро взобралась по цветочному горшку, чтобы погрузить свои лапки в обыкновенную землю. До самого вечера пыталась она вырыть себе норку поглубже, но не успела. Я обследовал ямку, но дергающаяся усатая мордочка не показывалась. Мышь ушла. Я собрал землю и заполнил норку, не ожидая больше увидеть ее следов.

Три вечера подряд, однако, я возвращался в свою затемненную комнату с папоротниками и находил землю, беззаботно раскиданную по ковру, и норку, заново отрытую, хотя полевая мышь ни разу не попадалась мне на глаза. Я оставлял пищу около норки, но мышь к ней не прикасалась. Я заглядывал под кровать, а когда сидел и читал, то краем уха слушал, нет ли шелеста среди папоротников. Все было напрасно: мыши я так и не увидел. По всей вероятности, она кончила свои дни в мышеловке одного из соседей.

Но пока она окончательно не исчезла, у меня каждый день теплилась надежда, что я снова найду ее вечернюю норку. Над моими папоротниками стал витать призрачный пар осеннего поля — квинтэссенция, так сказать, мышьего сознания в изгнании. Это была маленькая мечта, похожая на наши мечты, и пронесена она была через всю жизнь, проделав долгий, нелегкий путь через трубы и паутины, мимо ям, над которыми нависала тень подстерегающих кошек, пока наконец, после отчаянного рывка, не оказалась в этой комнате, где мышь порезвилась часок в приглушенном свете, среди зеленых папоротников на полу. Каждый день подобные незримые мечты проходят мимо нас на улице, поднимаются из-под наших ног или пугливо выглядывают на нас из-за куста.

Несколько лет назад старую надземную железную дорогу в Филадельфии снесли, заменив ее метро. Амбароподобные станции надземки. с их автоматами, торгующими орешками, и с вечным сором на полу, прослужили кормовой площадкой не родному поколению голубей, причем в любое время на каждую станцию вдоль пути приходилось, как правило, по одной стае. Сотни птиц жили в полной зависимости от этой системы. Они летали в пролетах между ее железными опорами или собирались в небольшие, пристально за всем следящие группки у ног любого, кто гремел торговым автоматом. Они даже обращали внимание на людей, позвякивающих монетами в руке, и промышляли под ногами собиравшихся в промежутках между поездами. Мало кто из пассажиров, бросающих крохи усердствующим голубям, понимал, что надземка эта была рекой-кормилицей и что жизнь, стерегущая ее берега, зависела от того, исправно ли бегают поезда со своим человеческим грузом.

Я видел, как река эта пересохла.

Настал день, когда туннели были, наконец, готовы; движение переместилось в область, недоступную голубям, будто великая река вдруг просочилась сквозь пески пустыни. Несколько дней еще голуби продолжали летать вокруг надземки, расхаживать близ красных торговых автоматов. Это были терпеливые птицы, и они понимали, что великая река, протекавшая через жизнь несчетных поколений голубей, конечно же, переживает лишь временную засуху.

Они старались уловить знакомую вибрацию, возвещавшую приближение поезда; окрыленные надеждой, они летали над головой каждого случайного рабочего, идущего по стальным путям; перелетали от одной опустевшей станции к другой, все более остро ощущая голод. В конце концов они улетели.

Я думал, что больше не увижу их около надземки, но они вновь появились, подав любопытный пример того, какую память хранит все живое о полюбившемся месте или образе жизни. Через несколько недель рабочие стали сносить надземку. Каждое утро по дороге на работу я проходил мимо одной станции, пока настал и ее черед. Ацетиленовые горелки обсыпали прохожих каскадами искр, пневматические сверла подрывали основы сооружения — даже слепой с жестяной кружкой в руке, державшийся, как и голуби, своего места у лестницы, ведущей к кассе размена денег, вынужден был отойти.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.