Ослик

— Шота, тебе говорю!

Оглянулся... Ослик оглянулся и увидел нас.

Глаза... Глаза у него оказались размером с куриное яйцо. Сливы для нас плод не чуждый, со сливами в самый раз сравнить синеву этих глаз. Во всяком случае, лучше этих глаз мы не видели. Он сам был мерилом красоты, и с ним надо было сравнивать то, что прекрасно. Породистый скакун, и тот рядом с ним показался бы некрасивым: широкие расшлепанные копыта, коротенькие уши, мосластые ноги, здоровенный круп, длинный, свисающий до земли хвост с приставшими к нему репьями... А у нашего ослика хвост оказался тугой и гибкий, как хорошо сплетенный хлыст, и только на кончике крошечная метелка.

Убедившись, что ослик не обратил на Шоту ни малейшего внимания, мы вскочили и взбежали на пригорок, снедаемые завистью оттого, что Шота, а не мы осмелились на такое. Иорам даже встал во весь рост и обошел его с головы.

Я хотел было крикнуть: «Что ты делаешь! Ты же все загубишь!» Но ослик не волнуется, никуда не бежит, зачем же заранее впадать в отчаяние?!

К нам присоединились девочки, и мы составили довольно большой круг с осликом в середине. А ему хоть бы что; думаю, ему даже пришлась по душе детская компания. Я это заключил из того, что он с удовольствием пощипывал травку и спокойно озирался. Надо признать, что наше кольцо получилось овальным, вытянутым в сторону головы и особенно ишачьего хвоста, но скоро мы убедились, что предосторожности излишни.

Он был просто создан для нас. Если мечте суждено сбыться, то он был сбывшейся мечтой. Если человеку выпадают минуты счастья, то это были именно те самые минуты.

Стоит посреди живого кольца, чувствует себя чуточку не в своей тарелке: в городе-то больше на привязи жил, а тут вольный, на лугу, но на радостях не стал носиться галопом и взбрыкивать, а немножко растерялся. Видно, детей он любил: когда в городе его выводили из загона, с ним все время были мальчишки, и солнце, и зелень травы казались ему неотделимыми от детей. Очень даже может быть, что он как бы ждал нас и скучал в одиночестве, и хотя нас оказалось много больше трех, он не слишком утруждал свою голову подсчетами. Вокруг опять были дети, а сколько — не имело значения!.. Если тебе до смерти надоел тесный, как тюрьма, загончик с занавешенным оконцем и ты стоишь и мечтаешь о детях, траве и солнце и в один прекрасный день получаешь то и другое с избытком, тут впору опасаться, перенесешь ли ты такое счастье. Пожалуй, и впрямь нелегко перенести подобную щедрость судьбы, но ослик наш оказался крепок в полном соответствии со своей породой и вел себя спокойно, во всяком случае, с достоинством, не то, что мы.

Уверен, не все из нас знали, что ишак время от времени кричит. А те, кто знал, никогда не видели, как он это делает, и не слышали его вопля.

И вот в ту самую минуту, когда мы, словно вокруг сказочной жар-птицы, пядь за пядью сужали наш круг и каждую секунду опасались, что вот сейчас наше видение взмахнет яркими крыльями и улетит, неожиданно, не выразив предварительно на физиономии ни малейшего неудовольствия, ослик резко задрал голову. прижал к голове уши, закрыл глаза, разинул рот, оскалил зубы, с хрипом втянул воздух и как затянул... как заладил!.. Нас он перепугал до смерти, до холодного ужаса, но, оправившись от первого испуга, мы решили, что он задыхается и вот-вот лопнет у нас на глазах. И ведь заладил — не кончает! С перепугу мы даже не сумели убежать, нас точно по ногам связали, и все разом — и мальчики, и девочки — повалились на траву. Не смея приподняться, мы отползали от него на четвереньках, а некоторые просто распластались на месте и зажали ладонями уши. Все пропало!.. Мы и представить себе не могли, что его можно спасти — попавшего в беду и так отчаянно хрипло вопящего.

Но вот он смолк, так же неожиданно, как и завопил, и даже принялся опять пощипывать травку, будто не он только что переполошил весь белый свет и до смерти напугал нас.

Смотрим мы на него, потом друг на друга, и разбирает нас смех. Ну смеемся! Прямо катаемся по траве и встать не можем! А если б кто стоял на ногах, то повалился бы от смеха — это точно. Смеемся до колик, до слез. Верно, не видели мы ничего смешнее. Держась за животы, катаемся по земле, аж всю траву вокруг смяли — вытоптали.

Но в конце концов отсмеялись и умолкли. А он-то хорош: стоит как ни в чем не бывало, как будто ничего удивительного не произошло, и теперь уже эта его невозмутимость смешит нас, и мы молотим друг друга по спинам, без сил валимся на землю и пригоршнями рвем траву.

В жизни не видел ничего прекраснее его, наивнее и смешнее. Смешной до обморока — вот какой был наш ослик.

В тот день были разорены все ближние к пастбищу нивы и огороды. Скотина носилась по лесам и чесалась загривками о стволы дубов. Остались несъеденными захваченные из дому кукурузные лепешки с кусочком сыра. В тот день мы не заметили, как стемнело и наступила ночь. И в ту ночь сон отлетел от нас, и долго, слишком долго не наступало утро.

На другой день... Я даже и не знал, что в нашем селе столько детишек! Надо было видеть, как вели себя мы — вчерашние «старые знакомые» ослика, как свысока, с гордостью поглядывали на «сегодняшних» новичков и незнаек. Но никого из них такое наше поведение не задевало, они ловили каждое наше слово...

Когда счастье подступает к твоей двери, если ты не знаешь ему цену и не распахнешь дверь пошире, оно ведь и мимо может пройти. Нет, мы не допустили ни малейшего промаха. Радость пришла нежданно-негаданно, щедро, с открытым сердцем, но и мы встретили ее с душой нараспашку. И даже со временем не стало так, как в любимой бабушкиной поговорке: «Привычному глазу и икона доска». Мы всегда знали золотую цену той радости, знаем ее и сейчас.

Но видели бы вы, что творилось на лугу потом, когда мы стали садиться верхом на ишака! Думаете, он возмутился, взбрыкнул? Ничуть не бывало. Он даже не упирался, а мы-то думали, без пучка травы на палке он не сдвинется с места. Поначалу никто не смел стегнуть его прутиком или хлыстом, ему было достаточно и уговоров: «Веселей, моя лошадка! Но!», «Не достал тебе седла я...», «Мой рысак другим не пара...» — для успеха хватало и этих стишков.

Выяснилось, что он не создан для бурного галопа, но ведь и мы не были наездниками и вовсе не стремились гонять его до разлития желчи. Он возил нас на себе без седла и уздечки — ну разве мы могли пожаловаться на судьбу!

Время больше не шло, оно словно остановилось... Но с тех самых дней я понял, что человеческое сердце... не скажу совсем уж резко — «жадное» или «ненасытное», но что-то сродни этим качествам свойственно ему.