Таким вижу его на фоне ночных огней Граса во Франции, куда он попал вовсе не путешественником, где прошла глубоко драматическая линия его жизни и нелегкой судьбы русского эмигранта. Все те же пристально смотрящие, много понимающие, старающиеся запомнить каждую подробность, исполненные неукоснительной серьезности и непрестанной духовной жизни глаза Бунина на меняющемся, усыхающем, волевом, строгом лице. Исчезла бородка, усы. Осветилась лепка лица, выражающая подлинную суть. Рисунок глаз вычертила отчетливей, с чуть нависшими верхними веками. Цвет глаз стал прозрачней, что ли. И опять соответствие лица и всей внешности с тем, что выходило из-под пера. Возникает законченная правдивость личности, оставляющей свой неповторимый отпечаток на слове изреченном и начертанном.

Отчетливое зрение Бунина, его, по выражению А.Т.Твардовского, «взыскательный реализм», вырезая тяжкие пласты, провели глубокую борозду — саму линию его жизни. Он был беспощаден к себе, к окружающим, к близкому и даже любимому миру. В повести «Суходол» можно прочесть: «Для нас Суходол был только поэтическим памятником былого. А для Натальи?» И дальше: «Снова и снова рассказывала Наталья повести своей погибшей жизни». А в той же «Деревне»: «Ни луча света не вспыхнуло в Дурновке, где властвуют разорение, нищета, жестокость. Заболев чуть ли ни смертельно, Кузьма немедленно обнаружил отчуждение, отдаление Молодой. В первую же ночь болезни он очнулся, захотел напиться и постучал в стену, за которой обычно спала Молодая. На его стук никто не отозвался. «Но, боже мой, не безумие ли надеяться на жалость в Дурновке!» — с тоской думает Кузьма Красов...»

В поисках истинного слова, в верности правде Бунин, хоть и перемещался много, всю жизнь был словно бы прикован к изнуряющему и прекрасному литературному труду... И недовольство несовершенством найденного, содеянного неукоснительно являлось, прилетало откуда-то из глубины его души и мучило его, уподобляясь некоему орлу, клевало душу. Так мне казалось. Сам же Бунин говорил с горечью одному близкому человеку, «что не положил всю свою жизнь «на костер труда», а во многом отдал «жизненному соблазну». Было ли это минутным сожалением? Мог ли Бунин по сути своей стать писателем, не предаваясь «жизненному соблазну», кто знает?

Нынешнее значение Бунина в полной мере, кажется, никто не предугадал в начале века. Это при том, что очень высоко ценил его талант М.Горький, верил в его будущее Чехов... Лев Толстой не успел распознать в нем истинного, большого писателя, хотя по-человечески относился к молодому Бунину с симпатией и участием. Но и Горький, ценя его изобразительный дар, сначала, в пору подъема социально заостренной, обличительной прозы, опаленный жаждой героического, не видел определенного «лица» в бунинской прозе, а лишь некий «туман» вместо лица. И Чехов был достаточно сдержан в оценке сделанного к тому времени Буниным-прозаиком, скромно оценивал его реальное место в литературе. Толстого даже раздражала описательность Ивана Алексеевича.

Бунинская же сила и значительность как раз и проявляются в этой продолжительности запечатленной текучей жизни, переливающейся из одного повествования в другие, длящиеся, как муравский шлях... Все это обобщено и единственно, осязаемо и как бы слегка размыто в бесконечном сквозном пространстве, по которому, теряя силу с каждым шагом, слабея, в каком-то полузабытьи движется Анисья Минаева из «Веселого двора» к своему непутевому сыну — печнику Егору, нанявшемуся караулить помещичий лес в Ланском.

Бунинская проза 1910 — 1916 годов — его особое глубокое открытие той жизни, которое за него никто не смог бы сделать: ни Л.Толстой, ни Чехов, ни современные ему народные писатели (последним не хватало ни бунинской культуры, ни его таланта увидеть человека в тесной связи со всей вселенной, а не только клочком малой земли). Это был особый бунинский материк в русской литературе, в котором воплотилась и «его скорбь и жажда — быть вселенной, полями, морем, небом...», и «сладостная боль соприкасанья душой со всем живущим», и «порывы воссоздания» в славе всего живого, братского, исчезающего...

Должен сказать, что как читатель никогда я не чувствовал пресловутой холодности и отчужденности бунинского творчества. Холодность и сдержанность, строгость формы — вещи разные. Замкнутое выражение лица и крахмальные воротнички вводят в заблуждение. Открытый Буниным «материк», на мой взгляд, некий определяющий магнит внутри всего его творчества. И сила того притяжения велика. Не будь ее, и все позднейшее, замечательное, созданное Буниным, быть может, оторвалось бы, распылилось в мировом пространстве при всей своей художественной силе, изяществе и совершенстве.

Душа Бунина, метафорически говоря, прилетает с первыми весенними птицами в родное подстепье. А точнее, обитает здесь, в местах, где когда-то завязалась, соткалась ее первая память.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.