«Я люблю тебя и революцию…»

Они перепрыгнули все и пошли снова, хотя чувствовали, что невозможно перепрыгнуть ночью все трещины. Месяц был призрачен и прозрачен — он был виден сквозь облако. Или облако было видно сквозь него? Они перепрыгнули еще через две трещины, и доктор снова ударился той же коленкой и лег на бок; боль дошла до сердца, до горла, и он корчился, ерзал на льду, а они опять тяжело и тупо стояли над ним, думая только о своем проклятом восхождении!

Подонки, какие подонки! Валерий Петрович готов был хватить зубами ногу Кима, чтобы убавить свою боль. Они не двигались и не снимали рюкзаки, они хотели идти еще, идти, чтобы сэкономить время, чтобы утром вернуться в свою банду. Они будут идти, тащить его через ночь, хромого и больного, и не будут против, если он провалится, раздерет лицо о синий, тысячелетний, крепкий, как сталь, лед; тогда они достанут тело и принесут на базу; им будет удобнее идти с телом; его можно сбрасывать со спины на привале, стукать головой обо что угодно, как казенное имущество. Боль в ноге наконец потеряла пронзительность, когда кажется, что под коленную чашечку насыпали битого стекла.

Валерий Петрович вытер пот со лба, сел. «Они все-таки не дождутся, чтобы я их попросил». Он стал подниматься, морщась; Ар каша не выдержал и схватил его под руку. Они любопытно смотрели на него: «Если попросишь, остановимся». Он оперся на ледоруб и подрыгал больной ногой, показывая, что нога работает.

Ким пошел быстро. От голода и неуклюжего шага Валерий Петрович не поспевал за ним, отставал и вдруг понял, что Ким не приспосабливается к его хромоте, идет для себя и предлагает ему тянуться как угодно, терять силы, оступаться...

Доктору стало не по себе, потому что Ким исчезал все чаще за торосами и показывался где-нибудь сбоку, не там, где ожидал доктор. Он не оглядывался, не колебался, шагал, как запрограммированный идиот. «Скотина, недочеловек... — начал бормотать про себя доктор, едва перетаскивая задубевшую ногу через торос. — Пещерный дурак».

А кто-то, хихикнув, сбоку подсказал: «Борьба за существование. Все подлый закон выживаемости. Ты слабее физически, вот в чем фокус! Здесь мозги ни к чему, нужны горилловы мышцы, а ты со своим разветвленным и нервным мозгом хрустнешь, как улитка...» От Аркашки сзади тоже веяло какой-то оголтелостью, он тоже шел для себя, сопел, как животное.

Из пятой трещины доктора вытянули на веревке.

— Хватит! — сказал он бесцветным голосом. — Хватит, я больше не пойду.

Ким только этого и ждал. Он сбросил рюкзак, улыбнулся черными губами и велел Аркашке:

— Доставай жратву и термос.

— Термоса нет! — ответил Аркашка заносчиво, заранее снимая с себя вину. — Мы хотели прийти вечером!

Ким не стал ругаться, а сказал просто, с тревогой:

— Мы ж заморозим человека...

«Человека», — повторил Валерий Петрович, сердце высвободилось из тисков злобы и ослабело, готовое все простить...

Пока они усаживались — теснее друг к другу — в ледяную выемку под стеной, Ким все скрипел, что они, остолопы, не взяли даже примуса, и рылся в своем рюкзаке, и Аркашка виновато вздыхал. Валерий Петрович чувствовал, как смеркла радость, — надвигалась морозная страшная ночь.

Ким из темноты протянул и вложил ему в руку узкую дощечку. Валерий Петрович едва догадался, что это шоколад, зубами содрал фольгу и жевал его, как глину. Вкуса сладости не было. «Все равно жевать, не поддаваться... Это горная болезнь. Изучать ее, держаться, черт возьми!»

Они уже задремали, прижимаясь спинами, ощущая покатость льда, резко падающего вниз; вдруг из пропасти раздался гулкий пушечный выстрел. Где-то на стометровой глубине под ними лопались льды, и трескучий гул вырос, накатился, чтобы поглотить их. Но он только прошел сквозь них и, властно бухая, отражаясь от гор, замер... Фиолетовые впадины снежных изломов жестко стыли вокруг над толовой. Чернело безвоздушное небо, точно проколотое звездами...

От этого гула, ударившего долину и готового снова прийти, они почувствовали себя одинокими... Горам и этому гулу нет дела до них, горы поглотят их и забудут, как забыли погребенную здесь зеленую жизнь горячих, доледниковых тысячелетий... Все трое молчали, не шевелясь, сберегая общее тепло... Не стоит много говорить в горах.

Валерий Петрович подтянул ушибленную ногу к груди и нежно потер распухшее колено. «А вдруг мениск повредил!» От страха шевельнулись волосы. «Пока доберешься в город — нога задубеет. Буду хромым — на всю жизнь! Проклятая ночь!» Он живо представил, как он, хромой, с седыми висками, входит в аудиторию читать лекцию. Студенты перешептываются: побывал на Памире, в Полярке, чуть не погиб... После лекции он будет медленно, громоздко, хватаясь за перила, спускаться по университетской лестнице, и девчонки-студентки будут обгонять его, изумленно оглядываясь на бегу... Да, такова жизнь... Он не прятался от опасностей, ведь никто не посылал его сюда!

Он со стоном разогнул ногу: тяжелая, налитая болью, она теперь была главной, а тело стало придатком ноги. Ким, услышав задавленный вздох и возню доктора, полез в рюкзак, толкаясь локтями, достал и сунул Валерию Петровичу мягкий комок.