Возвращение

Вероника наклонилась и собрала с асфальта зерна. Она с удивлением ощутила в себе чувство, похожее на легкую досаду. Ей вдруг захотелось пережить все сначала. И она опустилась на первую попавшуюся скамейку, закрыла глаза и увидела себя на криво сколоченной табуретке в белом халате поверх ватника. Больные лежат на раскладушках по углам просторной палатки. Вокруг голое поле и такие же палатки. Их много. В каждой своя жизнь. Свои беды и свои радости. Вечером свободные от пахоты парни и девчата собираются на невысоком кургане и поют песни.

Тяжелобольной директор совхоза Сечин лежит у себя в низком саманном домике с земляным полом. У него острые головные боли и потеря речи. Больного срочно нужно везти в районную больницу за триста километров. Но как его в таком состоянии повезешь?..

В двери барабанит дождь. От земли тянет сыростью. Маленькая печурка чадит. Сечин лежит бледный, скрюченный болью, и, не мигая, смотрит на Веронику. Она по глазам видит, что он хочет что-то ей сказать. Директор жестом просит карандаш и бумагу. Большими, неловкими буквами пишет: «Не волнуйтесь».

Вероника перебрала все, что знала о подобных случаях, но диагноз поставить не могла. Ее угнетала собственная беспомощность. На третий день Сечин заговорил и сразу успокоил ее. Это был один из припадков, периодически повторяющихся после тяжелой контузии. Вероника знала, что у него в далеком большом городе остались семья, родной завод, товарищи. И, наконец, врач, который знал, как бороться с этими страшными болями*. Зачем же он, зная о своей болезни, приехал сюда, где первый деревянный дом находится за двести километров? Она не удержалась и спросила об этом. Сечин долго испытующе смотрел на нее и, не отвечая на вопрос, спросил сам:

– Вы ведь живете ожиданием встречи с Москвой? Вероника посмотрела в глаза Сечина и тихо сказала:

– Да.

– Вы уедете, – скорбно сказал он, – и так многие.

– Я уеду домой.

– А что такое дом? – спросил, усмехнувшись, Сечин.

– Это место, где я росла, жила, училась.

– Это дом прошлого. Знаете, Вероника Антоновна, самые ценные, самые настоящие вещи люди делают сегодня здесь, на пустых огромных землях, в заболоченной комариной тайге. А там, куда вы собираетесь ехать, все давно сделано. Я всегда завидовал русским первооткрывателям, таким, как Дежнев, Бегичев, Хабаров, Арсеньев. Мы с вами шагаем по их следам и города называем их именами. Представьте себе, через десять лет к нам в совхоз, а может быть, и город приедут новые люди. Они будут спать в гостинице на том самом месте, где мы с вами сейчас разговариваем. Не верите?

– Почему же, верю. Только это ведь будет не скоро.

Сечин закрыл глаза, и она испугалась, что он опять потеряет сознание. Но Сечин тихо сказал:

– А вы учились и думали, что будущее откроется вам, как занавес в театре, и жизнь пойдет, как в современных пьесах. А тут неустроенность, слякоть, дом брезентовый и больные старики вроде меня.

– Я так не думаю.

– Думаете. И я вас прошу никому не говорить о моей болезни. Меня отправят отсюда немедленно. А я не хочу этого. Мне здесь хорошо.

Улица просохла. Фонари, словно бусы, нанизанные на туго натянутую нить, уходили в глубину проспекта. Где-то взвизгнула сирена «Скорой помощи». Она кольнула сердце. Вероника поднялась и неловким ощупывающим шагом пересекла улицу.

Дома было тихо и пусто. В кабинете отца старинные венгерские часы прозвонили шесть раз. Вероника обошла все комнаты, трогая вещи, обнимая шкафы и шкафики, посиживая на пуфиках и диванах. Она сложила ладони рук рупором и громко крикнула: «Ау-у!» Эхо погасили ковры.

– Ничего, ничего, все правильно, – пробормотала Вероника и толкнула дверь в комнату матери.

Здесь все осталось по-старому. Тетка Капитолина здесь отступила. Она только снесла сюда все книги из комнаты Вероники, и теперь они лежали на полу, как рассыпанный пасьянс. Застекленные стеллажи делали комнату похожей на огромный аквариум. Ни портретов, ни ковров, ни слоников. Письменный стол и шкаф. Два жестких стула, кушетка у свободной стенки. Два кувшина с засохшими цветами. Осколок авиабомбы на столе.