Вальс под кукушку

Так и висит на стене под семейными фотографиями скрипочка та онемелая, висит над Ашотовой постелью, сирота сиротой, и Ашот прыгает с тех пор, как скворец подстреленный, и все в доме Шио пошло с тех пор шиворот-навыворот. Давно, говорят, это было.

А что бояться его: он добрый, он похож на армянскую азбуку, которой дед меня учит. Когда Ашот ходит по саду, он то на одну букву похож, то на другую, шагнет, обернется – новая буква, скрюченная, хрупкая, но живучая вопреки всем и всему. Живая азбука Ашота, джур – живая вода...

«...а-а! – кричал я, не понимая, где я и что я, летящий по ночному саду. – Лю-ба-а-а!» – а дедушка и Шио в ночных рубашках, как привидения, бегали за мной, растопырив руки в заспанных рукавах, стараясь поймать меня, сбивая с деревьев ясные яблоки, натыкаясь друг на друга, хлюпая горбатыми носами и смахивая слезы с небритых щек.

– «Лю-ба-а!..» – наконец я наткнулся со всего бега на дерево, расшиб лоб, упал, от боли пришел в себя и почувствовал, как от крика болят уголки рта.

Дрожащего, меня отнесли в комнату к Ашоту, поставили компресс на лоб, угомонились, погасили лампу, ушли. Я остался лежать с Ашотом, под его скрипкой, он гладил меня по голове и что-то приговаривал непонятное мне, в котором мой оглушенный слух различал сквозь туман полубреда: люба, люба, люба... Долго гладил по голове своим вывихнутым крылом, потом засветил в темноте улыбку, неловко привстал на постели, потянулся, сдернул скрипку со стенки и мне протянул: «Люба, люба...»

Парами, парами, парами, парами, парами... Ах, как летят за спиною деревьев литые стволы! Вальс, как и жизнь, продолжается, он неизбежен, руки Надежды легко мне на плечи легли.

Вон я – девятый, девятилетний – за руки с Любой кружу, беззаботно смеясь... Вон я – тринадцатый, вон – восемнадцатый... Только бы музыка эта не оборвалась!

Сколько еще нам кукушка позволит кружиться? Вот откружили со мною Надежда, Любовь... Только бы, Вера, с тобою не разлучиться! Сколько еще нам осталось по жизни кругов?

Мальчики – девочки, юноши – девушки... А дальше, а завтра? Женщины, женщины в нежных объятьях мужчин. Вальс, как и жизнь, оставляет круги под глазами. Ах, как смешно, что боимся мы этих морщин!

Слушай, мальчик рукописный! Если бы мы были с тобой двумя разными людьми, встретив тебя сегодня, я пожелал бы рукописному тебе только того, что было позднее – в возрасте уже не рукописном.

Чтобы трудно, но твердо складывались твои слагаемые, только так чтобы разбегались вокруг твоего сердца годовые кольца.

Ты сумел набить шишки там, где набивало их все предшествующее тебе человечество. Ничуть не хуже ты умудрился обжечься на молоке, но не стал после этого дуть на воду. Тем более здесь, на краешке земли, на островке, входящем в группу островов Земли Франца-Иосифа, – чего уж на эту воду дуть? И без того холодная. Считай, что тебе опять повезло. Ведь трещина могла быть бездонной.

Мне опять повезло: трещина во льду, куда я провалился, не глубже пяти метров. Ау, Франц-Иосиф! Вон куда занесло – к Францу-Иосифу, к чертовой матери! Когда я хлопнул дверью и от всей души произнес: «К чертовой матери!» – я не думал, что она так выглядит. Точнее не бывает!

Надо выбираться: на станции уже, наверно, ждут. Шмалять из карабина пока не будем, попробуем сами, с помощью ножа.

Сплошное кино. Только почему-то не страшно, а смешно;

С помощью ножа, вгрызаясь... Всего полтора часа...

И еще сидя на краю трещины, нахально свесив ноги в недавнюю ловушку, увидел свои руки. Разбитые в кровь пальцы и содранные ногти. Увидел – и сразу ощутил боль.

Но появился рукописный мальчик, трамвайный безбилетник, мальчик-улыбальчик, вытаскивающий из колоды памяти самые престранные карты, фокусник-картежник, память-усмирялыцик, годы-тасовалыцик.

Ночью, полярной ночью, когда ветер достигает такой силы, что его можно увидеть, когда четыре радиоантенны и стальные тросы-оттяжки начинают выть от ужаса, у меня такое чувство, будто я сплю внутри громадной гитары.

Ты скажешь – цыганщина? А я скажу: поживи-ка здесь один среди четырех леденящих антенн полгода, так тебе и не такое покажется. Зеленому глазку приемника не скажешь «кис-кис», не погладишь. Вот так от вертолета до вертолета продумаешь всего себя насквозь, поговоришь с собой, что же ты, скажешь, падла, не сделал того-то и того-то, не пришел в нужный час к тому, кто ждал, сослался на занятость?