В Горах

– Кофе здешний слишком жидковат для меня, Нина. Варят его по принципу «коричневый, и ладно». А я люблю крепкий кофе. Чтобы после него человеком себя чувствовать.

– Для меня сделают крепкий кофе, я здешних ребят знаю. Обещаю хороший крепкий кофе.

– Давайте договоримся, Нина, так... Если я смогу прийти – значит, приду, не смогу – то... В общем, не обессудьте. Только без обиды, ладно?

– Хорошо, без обиды. – от давешнего Нининого цветения мало что осталось: она вяло улыбнулась. – Я буду ждать вас.

Лицо ее медленно погасло, будто внутри где-то выключили некий таинственный светильник, лампу-ночничок, глаза остыли, исчез из них блеск, в подскульях проступили печальные тени.

Он не пришел пить кофе, хотя и время у него было и желание, – не знал далее, почему так поступил. Впрочем, подспудно, внутренне чувствовал: если придет и проведет с Игнатовой еще какой-нибудь час, полтора часа – он уже, стало быть, никогда не сможет покинуть ее, вот ведь как. И это было для него чем-то сродни открытию, ошеломляющему, неожиданному открытию, от которого горло перехватывает, голос делается тихим, неслышным, мир приобретает иную суть и смысл, наполняется новыми красками. Но кому из холостяков охота терять свою свободу, да еще в таком зрелом возрасте, как у Ташлыкова? Что-то мучительное, жесткое, несогласное возникало в нем, несколько раз он поднимался с кресла, чтобы пойти, но потом брал себя в руки, буквально за горло хватал и возвращался на место.

В конце концов он повалился на кровать в своем тесном, на двоих, номере, в котором жил один, запрокинул руки за голову, начал вспоминать университет, разные времена его, ту пору, когда в нем училась Нина Игнатова. И вот какая вещь – пропадала Нина в хороводе нарядных, похожих друг на друга, как школьницы, девчонок, растворялась, и ничего нельзя было угадать, увидеть, узнать: где, что, отчего, когда? Сегодняшняя Игнатова будто бы всплыла из ничего, из некой нематериальной глубины.

Обиженное, простудное сипение возникло в груди: почему он такой недобрый, отчего?

Добром в жизни можно взять больше, чем злом, – к добру все относятся с симпатией, к злу наоборот. Редко когда эти два лагеря – доброты и недоброты – перемежаются, смешиваются, сходятся, а если и перемежаются, то ненадолго. Пока не раскусят друг друга...

Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, за окном уже была ночь. Прямо в стекла била луна, донельзя огромная и яркая, какая-то неживая, слепяще-зеленого люминесцентного цвета, будто снятая с броской торговой рекламы. Лучи ее были сатанинскими, колдующими, все предметы в комнате приобрели зловещий вид и смысл, волосы на голове начали невольно шевелиться, руки, стоило их только вытянуть, казались лягушачьими, зелеными, шестипалыми – вот наваждение!

Вокруг идеально ровной, громоздкой, страшной луны был светящейся мшистой линией нарисован нимб, занимающий добрую половину неба, диковинный, вызывающий оторопь и удивление, неизвестно как зависший в пронзительно-глубоком небесном проране, не виданный ранее ни Ташлыковым, ни горнопляжниками, прильнувшими в этот миг к окнам, ни тертыми-перетертыми, всезнающими горнолыжниками, ни невозмутимыми и спокойными, как здешние ездовые снега, терскольскими жителями.

Сама гостиница «Чегет» напоминала в этот миг огромный музыкальный корабль, плывущий в неведомые маняще-зеленые дали, в каждой комнатенке кто-нибудь что-нибудь да пел – то Адриано Челентано, то покойный Джо Дассен, нравящийся Ташлыкову, то Людмила Зыкина с ансамблем «Россия», то Бобби Дилон, то новомодный Хулио Иглезиас, бывший, говорят, когда-то футболистом, а теперь решивший зарабатывать себе хлеб иным способом. Было слышно еще, как внизу кто-то бухает из «винчестера» в игровом автомате, стараясь подстрелить дикого быка-буффало и легкого, стремительно пересекающего зеленую лесную поляну африканского олешка, но у «винчестера» была сбита набок мушка, и стрелку никак не удавалось потешить себя меткой работой из кривого ружья.

Ташлыков стоял один-одинешенек в темной, неуютной комнатенке и, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на луну. Наверное, так смотрят на это таинственное ночное светило звери – зачарованно, преданно, со страхом, до тех пор, пока не вымерзнут глаза, а луна не скроется за плотным, похожим на гигантский сгусток дыма облаком.

Он мог бы спуститься вниз и посмотреть кино – сегодня давали старый, но очень добротный французский боевик с Жаном Габеном в главной роли, мог бы усесться в ресторане, и заказать что-нибудь вкусное, козий шашлык, нисколько не уступающий бараньему, давленой паюсной икры, фруктов и шампанского со льдом, мог бы в конце концов разыскать Нину Игнатову и побродить с нею по здешним тропкам, вместе подивиться луной, подышать морозным чистым воздухом, забраться на пригорок и съехать оттуда на ботинках – все мог бы сделать Ташлыков, да не стал.

Повалился на кровать, не раздеваясь, и снова уснул.

Утро было секуще-ярким, каким-то обваривающим. Хотя на улице было еще морозно, в каждой неровности, ложбине, снеговой выбоине лежали густые стылые тени, солнце прижаривало через стекло балкона так, что невозможно было стоять: ожог можно получить либо тепловой удар. Ревела музыка – будто и не было перерыва между вечерним и утренним «сеансами», – пел свои песни Бобби Дилон, но столпившиеся у подъемника лыжники на бедного Бобби не обращали никакого внимания: слишком привычен был, разные певцы, и повыше классом, чем Дилон, орут тут каждое утро, занимают публику, – ко всем к ним выработалось одинаковое отношение. Правда, одна девчонка с остреньким лицом молоденькой лисички все же переступала с ноги на ногу в такт мелодии, притоптывала негнущимися скользкими ботинками «альпина», словно ее допекал озноб.

Ташлыков немо смотрел на эту нарядную, уверенную в себе толпу, и ему было грустно – он словно бы лишался сейчас чего-то, навсегда отсекал, буквально одним махом отрубая от себя некий ломоть, в котором было сокрыто прошлое. Он старался отыскать в этой толпе Нину Игнатову и не мог найти ее. Белых костюмов было много, самых разных, с этикетками на груди, напоминающими распластанные флажки, и без них, с цветастыми полосами, похожими на леи, пришитыми к внутренней части брюк, к рукавам и спине, и без этих полос, с яркими надписями поперек курток, с какими-то непонятными значками – то ли иероглифами, то ли ацтекскими изречениями, то ли еще чем-то, но ни один из них не принадлежал «белой тени», как он окрестил Нину Игнатову.

Невольно подумалось: «Может, заболела?» Ташлыков тут же отогнал от себя эту мысль – не могла она заболеть, никак не могла. Для этого она вчера должна была быть совсем иной, квелой, вареной. Хотя здесь, в горах, сквозняки жесткие, накрывают залпом – в два-три часа люди из цветущих, краснощеких здоровяков, довольных всем и вся, превращаются в хилых, стонущих старцев, у которых и сил-то хватает лишь на то, чтобы сдать анализы в местный фельдшерский пункт. Но это явление не массовое – единичное, случайное.

Заработало, заскрипело, делая холостой проворот, огромное колесо канатки, что-то взревело в редукторе, будто в железную давильню попал свинцовый горох, колесо завертелось быстрее, и вот в гору весело, одно за другим, побежали широкие кресла, которые были, честно говоря, больше похожи на садовые скамейки, чем на кресла, и очередь у подъемника начала уменьшаться. А Нины все не было. Не пришла, видать. А может, она все-таки находилась в очереди, но Ташлыков никак не мог ее увидеть – вот и грустно ему было, сожалел он о чем-то, хотя печаль эта была легкой, из тех, что рассеиваются скоро, как дым весенний, когда сжигают сохлые палые листья.

Неожиданно Ташлыков выругал сам себя: вместо того, чтобы поволочиться за красивой женщиной, он куксится, делает кислое лицо, залез в свой футляр и никак не хочет выбираться из него.