Третий

Когда принесли ужин и Ларисе надо было уходить, она со словами «до завтра» ласково пожала лежавшую поверх одеяла его руку так, как это возможно только между хорошими и близкими друзьями.

На лице его еще долго оставалась та мягкая улыбка, которой он

ответил на ее пожатие, и, когда началось действие сделанного на ночь успокоительного укола, он заснул с радостным чувством ожидания назавтра чего-то хорошего и доброго.

Утром, войдя в палату вместе с главным хирургом отделения, тем самым Владимиром Федоровичем, о котором говорилось вчера, Лариса после общего кивка легким движением ресниц поздоровалась отдельно с Виктором Андреевичем.

Переходя от койки к койке, хирург спрашивал ее мнение и, пока она говорила, слушал, внимательно глядя в пол и заложив руки за спину. Выслушав очередной ответ, он тут же вскидывал на нее глаза и говорил: «А если...» – и опять молча сосредоточенно слушал. Все больные знали привычку хирурга во время операций, осмотров да и во всех других случаях говорить твердо, как точка, «так», если он .считал что-либо предельно ясным, закономерным, если он был согласен с чем-либо, если результатами осмотра или ходом операции он был доволен. И наоборот, если что-либо ему оставалось неясным, если он опасался за исход болезни, если был чем-то недоволен или с чем-то не согласен, с губ его срывалось то задумчивое и чуть растянутое, то ироническое и короткое «ну-ну».

Почти после каждого ответа в палате звучало «так», и вместе с этим «так» Виктору Андреевичу удавалось встретиться взглядом с темными глубокими глазами Ларисы. И каждый раз во время этих мгновенных встреч на самом дне ее глаз вспыхивали озорные искорки, как бы задорно говорившие уже не хирургу, а ему, Барсукову: «Да, так, да, так».

Радостная улыбка снова появилась на губах Виктора Андреевича: тайна, родившаяся во вчерашнем разговоре, не исчезла, тайна оставалась между ними.

В течение дня Лариса еще несколько раз заходила в палату вместе с дежурной сестрой, измеряла температуру, делала уколы, разносила лекарства. А между этими делами успевала на минуту подойти к Виктору Андреевичу с добрым вопросом, шуткой или просто бросить ему издалека все такой же глубокий и приветливый взгляд.

После обеда на освободившуюся рядом с Барсуковым кровать привезли нового больного. Голова и лицо его были забинтованы так, что открытыми оставались только подбородок, губы и кончик тонкого острого носа. Правую руку, плечо и всю грудь покрывал плотный гипсовый корсет.

Через минуту в палате появился Владимир Федорович с лечащим врачом и Ларисой. Они надолго склонились над забинтованным человеком, заслонив его белыми спинами, и негромко переговаривались между собой.

Изредка Владимир Федорович бросал через плечо дежурной сестре короткие, сухие фразы, и та делала в блокноте все новые и новые записи. А когда наконец, окончив осмотр, они пошли к двери и лечащий врач стал тихо на ходу говорить что-то главному хирургу, все отчетливо услышали напряженное и тревожное «ну-ну».

Этот короткий звук сразу изменил всю обстановку в палате.

Давно уже перезнакомившиеся и привыкшие громко переговариваться между собой больные теперь лежали тихо, изредка только перебрасываясь приглушенными до шепота фразами. То и дело приходили сестры. Они приносили кислородные подушки, шприцы, лекарства, делали что-то и снова уходили. Человек в гипсе все время был без сознания. В те минуты, когда в палате устанавливалась тишина, было слышно его слабое, прерывистое дыхание.

Новости в больницах распространяются быстро. И к вечеру между больными уже слышались разговоры: «Из Кустанайской области... на самолете... пожар... спасал ребенка... рухнули балки...»

Ночь прошла неспокойно. Дежурный врач почти не покидал палаты. И только к утру Виктор Андреевич услышал тихие слова:

– Кислород можно убрать. Теперь он спит.

Дни тянулись за днями. И после каждого осмотра нового больного, разгибаясь, Владимир Федорович бормотал все более тревожное «ну-ну». Лариса теперь почти все время находилась возле его кровати.

Всегда очень приветливая со всеми, она в эти дни мало с кем разговаривала. Не подходила она больше и к быстро поправлявшемуся Виктору Андреевичу, а если встречалась с его взглядом, глаза ее оставались одинаково серьезными и углубленными в свои мысли.

И Виктор Андреевич не винил ее в этом.

Однажды, когда Ларисы не было в палате, он, приподнявшись на локте, долго наблюдал за лежавшим рядом с ним человеком. Забинтованная голова была видна ему в профиль. Он долго смотрел на небольшой, хорошо очерченный подбородок, покрытый редкой, совсем еще молодой, золотистой щетинкой, на тонкие красивые губы, на узкий, с еле заметной ложбинкой кончик носа.