Тридцатилетние «молодые»! Критики иронизируют, критики упрекают, критики кончают тем, что рьяно культивируют эту проблему.

Л. Жуховицкий остроумно винит в этом читателя (критик ведь тоже читатель), который со странным упрямством спорит об одних и тех же писателях.

При этом он немилосерден к «неудачникам», в разряд которых зачисляет всех, кто не удостоился шумного признания. Почему не удостоился, скромно работает на будущее? Знаем, мол, «зелен виноград»... Не смешивает ли он моду с популярностью?

Мода любит дружить с суррогатами. Известна мода на искусственный мех, искусственную кожу, искусственные бриллианты и... суррогаты чувств. Объекты моды меняются, сущность ее остается.

Не сродни ли энергия моды беспокойному инстинкту собственности и его собрату, ненасытному потребительству?

Я что-то не помню, например, чтобы была мода на чтение Пушкина и Бальзака. Вот на собирание их в красивых переплетах была!

Не помню, чтобы была мода на наслаждение классической симфонической музыкой или бессмертной драматургией Мольера (в гастролировавшей «Комеди Франсез»). Зато хорошо помню, что была мода на «я достал билет!».

Словом, с модой надо обходиться осторожно, тем более что, пожалуй, ничто так не мешает торжеству большого, настоящего дела, как примешивание к нему моды.

Недавно была мода на подписные издания. Подписаться на собрание сочинений Ромена Роллана или А. П. Чехова считалось шикарным. А сегодня магазины забиты красненькими и зелененькими томиками. Хотите знать, где можно приобрести уцененную классику? Даю точный адрес: в книжном магазине № 25 на Кутузовском проспекте в Москве, в магазине № 22, в магазине... и т. д.

Нет, я не стала бы так легко бросаться этим словцом, «мода», слишком уж у него «ширпотребовский» привкус.

«Мода на Рождественского - это мода на гражданственность. Мода на Рождественского - это мода на цельность». Быть может, это - просто непродуманное, неудачное выражение? Когда большие чувства становятся добычей суетливой моды, обесценивание неизбежно.

Прав Л. Аннинский, в последнее время стало признаком хорошего тона ласково журить Р. Рождественского за холодность и риторичность. Правда, сам Л. Аннинский слишком хорошо воспитан, чтобы это правило нарушить.

Почему риторика - это плохо? - спрашивает Л. Жуховицкий и называет Пушкина, Лермонтова, Маяковского. Да разве, если по совести, читая «Погиб поэт» или «Во весь голос», мы хоть раз подумали о риторике? Эти произведения-страсть, достигшая такой силы, что естественно вылилась в упорядоченную высокую форму; общеизвестно, что страстишка гримасничает, а великая страсть кажется внешне бесстрастной. Когда же читаешь «Письмо в XXX век», то чувствуешь: здесь не идеальный порядок совершенства, а сухая рассудочность.

Если поэт риторичен в своей любовной лирике, в бытовых стихах, это не раздражает, такого поэта даже можно пожалеть. Но если улавливаешь риторику в гражданственных стихах, претендующих на роль пророчеств и набатов, раздражение неизбежно. Слишком многие здесь искали легкой славы, формально, без душевной крови перетолмачивая зады казенной патетики.

Здесь читатель особенно насторожен и чуток - на то он и читатель XX века.

Он хорошо знает всему истинную цену. Он знает, что именно гражданственная лирика, ее искренность, мощь ее мысли всегда были пробой на значимость поэта.

Он знает, что такая лирика еще никому не давалась бескровно. Отзывчивость поэта нередко оборачивается его личной трагедией. Ведь острота его восприятия «всех болей века» для человека непосильна, разрушительна, а для его творчества она плодотворна. Эта боль - пульс художника, она гонит кровь по сосудам строчен. Кровь его существа перекачивается в страницы. Истинный художник, как никто, умеет радоваться жизни, воспринимая все великолепие, всю многокрасочность мира, а низкий «болевой порог» - непосильное бремя, гонит художника из жизни. У Маяковского в «Про это» мысли о смерти и тут же рядом - «химику: «воскреси - свое дожить хочу!».

Люди уходят из жизни от полной опустошенности, израсходовав все свои силы. Может, это и неизбежно. Но есть уход от полноты, от непомерно сильных восприятий, от боли, которой ранит, терзает проклятая необорудованность планеты. Таков был уход Маяковского.

Смешно думать, что ныне планета оборудовалась для веселья, что путь поэта усыпан розами и наградами. Нет уж, пошел в поэты - крови своей не уберечь. Награда придет потом, может быть, поздно. За то и славит человечество своих героев, своих подвижников.

И вдруг появляется поэт, который, присвоив интонацию судьи, эдак запросто, небрежно, порой топорными стихами разговаривает с веками. Вы скажете: это хорошо - у него уверенность хозяина. Но ведь хозяина - не собственника, не рантье, а творца, работника в самой хлопотливой и кипящей «буче». Здесь и богатыри сгорают. А если в стихах поэта пульсирует сытая, размеренная кровь, она демонстрирует только отменное здоровье ее хозяина, но зажигания у читателя не вызовет.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.