Поездка в Монино

— Можно. Шифер никак, а гвозди можно. Только в сельпе кой с кем заиметь договор надо. Слышь, Макарыч. Два дня, и дело с концом.

— Ишь шустрый какой, а крыть кто будет?

-i~ Ну, крыть невелик труд. Мы вдвоем и покроем.

— Думать надо, — проскрипел старик и поменял на трости руки.

— Ну, думай, думай. Не сегодня — завтра дожди зачнутся. С дырявой крышей закукарекаешь.

Старик достал из-за пазухи лоскут газеты, для чего-то подул на него, сыпанул щепоть табаку и стал негнущимися пальцами ладить самокрутку. Мужики терпеливо ждут, разговор затягивается.

За околицей поднимается облако пыли, раздается щелканье бича, недовольные окрики пастухов.

— Гонют, — говорит один.

— Пора, — соглашается другой, и опять замолчали.

Максим посчитал момент подходящим, поздоровался:

— Вечер добрый!

— Добрый, добрый, — эхом отозвались сидящие на крыльце.

— Федор Акимыч Улыбин здесь проживает? — Бригадир, что ли?

— Он самый.

— Здесь, где же ему еще жить? Третий дом по левой стороне. Две рябины над воротами. Как подойдете, кобель брехать начнет. Так что стерегитесь.

Максим обрадовался возможности избежать ненужных расспросов, подхватил чемодан и быстро пошел по набитой тропе в сторону тяжелого улыбинского дома. Мужики рассудили по-своему:

— Человек незнакомый, из краев нездешних. Опять же своим ходом прибыл, значит, не начальство. Может, родственник, а может, и еще кто. Чемодан при нем, тут уж и спорить нечего — заночует. Завтра все и узнаем. А сейчас вот деда уговорить надо. Несговорчивый дед, хитрый.

Остальные четыре дня Максим Углов провел в просторном доме Федора Акимыча Улыбина.

Внешне Улыбин был человеком приметным, однако приметность его была особого свойства. Если все по отдельности, то и глаза, как глаза, может, чуть чернее обычного; и лоб, как лоб, лысоват, правда, и бугрист, будто кто голыш под волосы сунул. И нос ничего — длинноват немного, нижнюю губу достает — мужской нос. Подбородок у Улыбина крутой, как ступенька. На то он и мужик, чтобы челюсть настоящую иметь. По отдельности лицо как лицо. Но стоило все части его без должной аккуратности соединить, как получалась дремучая внешность Федора Акимыча Улыбина. Его и за глаза звали не иначе как сыч. Фигура Федора Улыбина лишь дополняла характер. Кряжистый, он сутулился на ходу, что вряд ли делало лицо более приветливым. Привыкать к такому человеку было действительно трудно.

— Что верно, то верно, — нисколько не стесняясь, рассуждал Улыбин вслух. — Внешность у меня поганая. Я через это самое дело на жизнь с малых лет из-за пазухи смотрю. Говоришь с человеком, а в тебе все нутро на дыбы становится. Зря говоришь, нет к тебе доверия. — Речь у Улыбина медленная, тягучая. Он