– Слушаю, Ваше высокородие! – отвечал Лыжин, покорно опустив и вытянув по швам руки.

– Надеюсь принять от вас завтра рапорт вполне благополучный.

– Рад стараться, ваше высокородие!

Пристав вынул из кармана перчатки и, взмахнув небрежно около виска двумя пальцами, надел фуражку и вышел, звеня шпорами.

«Чего ж еще ждать, как не беспорядков?» – подумал Лыжин, глядя равнодушно на захлопнутую дверь.

Отослав за перегородку сторожа и оставшись в одиночестве, Лыжин долго шагал по присутствию. В отворенные окна вносился свежий душистый воздух, влетала пыль; на подоконнике шелестела газета, точно сама собой, точно была живая, а город сам по себе гремел таинственным непрерывным гулом.

Лыжин прислушивался и к шуму города, и к шелесту газеты, не мешавшим друг другу, и к скрипу своих шагов.

Первый раз в жизни почувствовал он себя глубоко несчастным человеком, обиженным и обманутым, точно его кто-то обворовал, хотя ничего особенного не случилось: так же хворала жена, так же не хватало денег, так же ели и пили дети, Амка и тетя Каша, только на улицах пахло тополями, и клейкими почками, и свежей землей…

Прислушиваясь к шуму, принюхиваясь к воздуху, Лыжин вдруг вспомнил, что он никогда не слыхал, как весной поют соловьи. Он не мог отличить дрозда от малиновки, не слыхивал ни весенних песен жаворонка, ни предзимнего клекота журавлей.

«А за каким мне чертом нужны журавли, соловьи и прочее?» – прервал он сам себя, однако понимал, что огромная сторона жизни, помимо журавлей и соловьев, оставалась для него неизвестной.

О журавлях и жаворонках, о счастье и свободе он знавал столько же, сколько об Австралии, где будто бы листья на деревьях растут не плашмя, как у нас, а ребром… Лучшие годы его жизни ушли на иные познания, и вот привычные образы стоят перед ним: помойные ямы, пьяные рожи, протоколы, начальство, извозчики и аресты… К ним прибавились еще новые образы: крамольники и нагайки… И из всей этой вереницы, как солнце из туч, глядели на него прекрасные молодые глаза, точно глядели они смело и радостно навстречу чему-то великому, и Лыжин знал, как зовут это великое, но не хотел называть его даже мысленно, но имя это слышалось отовсюду. Звенело в его мозгу, в ушах и гулом неслось по всему городу:

– Свобода!.. Свобода!..

Булыжные мостовые под катящимися колесами, говор людей, окрики кучеров, свежесть и запах зелени и земли – все сливалось в одну волну, широкую и гудящую:

– Свобода!.. Свобода!..

Но вдруг из этой окружающей жизни вытягивалась серая узкая холодная полоса стали – и меркли перед нею горящие глаза, и кругом все темнело. И город гудел ровно и однотонно, будто вся мостовая, экипажи и голоса сливались, повторяя в ритм бесстрастно и бессмысленно:

– Анте-ли-ли…

И мгла, точно море, охватывала и заполняла все, и в ней, точно в море, плавали и купались толстые бородатые головы с жирными носами и злыми глазами, колыхались сжатые кулаки с золотыми обручальными кольцами на указательных пальцах, высовывались и прятались ноги в тяжелых смазных сапогах с подкованными каблуками, носились по волнам поддевки с серебристой бахромой, плавали ожиревшие животы, узкие, тупые лбы, и, точно щупальца, показывались иногда на поверхности чьи-то пальцы с ладонями и жадно хватались за воздух, разжимались и снова хватались… И все это качалось, ныряло, тонуло и вновь всплывало под общий протяжный полусонный гул:

– Анте-ли-ли…

Тридцать восемь лет Лыжин считал все, что делается в жизни, хорошим и необходимым для чего-то и для кого-то, и только теперь он задумался: хорошо ли все это?

Он вспомнил своего дядю, пристава, которого недавно насквозь прострелили в Одессе; вспомнил и дальнего родственника жены – доктора; этого в Нижнем исколотили до полусмерти. Ни с тем, ни с другим он близок не был, не был почти и знаком, но жаль было скорее избитого доктора. Почему же?.. Впрочем, жаль было и дядю…

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.