— Глянь, несколько домов от Кульчей осталось: виркинский. мой «курятник», — он кивнул на покосившийся домик-сараюшку, — да еще метеостанция. Во-о-он. огоньки горят. Молодежь после училища стаж отрабатывает. Кто год выдерживает, кто два... Ну, глиссер раз в месяц зарулит — почту подвезет, ну, грибники-ягодники на воскресенье подскочат... А зимой тоска зеленая. Снег, мороз и тайга.

Судьба Кульчей, родной деревни Степана, брошенной людьми, затерявшейся в дальневосточной тайге, была понятной для нас обоих. Неисчисляемыми косяками когда-то ходила в здешних речках рыба: сазан, Калуга, щука, толстолоб. Летом и осенью поднималась на нерест кета-кормилица. В Кульчах, помимо оленеводства, колхозники занимались рыбалкой: добывали отличного сига — все Нижнеамурье кормилось.

Продолжая разговор со Степаном на крыльце, я задумался: где впервые мне довелось увидеть брошенный дальневосточный поселок? То ли за Николаевском-на-Амуре, на мысе со странным названием Мы заметил я вдруг цепочку приземистых, протянувшихся вдоль берега домов и обрадовался: две недели провел в тайге без людей, хотелось тепла и света. Как же печально встретила меня деревенька! Заросшие лебедой огороды, заколоченные двери домов, павшие кресты на могилах за околицей...

Или это было на Шантарских островах? За валом плавника — выброшенных морем и просушенных солнцем бревен, досок, ящиков и веток — мы увидели избы и хозяйственные постройки: склады, крытые гофрированным железом, навесы и столы, на которых, по всей вероятности, шла разделка китовых туш, лебедки. Самым поразительным оказалось то, что и нехитрая техника, и дома, похожие на грибы-боровички, — все это в отличие от деревни на мысе Мы было крепким и могло еще послужить.

Здесь жили люди. Рожали детей, радовались цветам багульника и первому снегу, хоронили своих предков, шедших сюда, «встречь солнцу», чтобы открыть новые земли и зажить новой жизнью.

В Охотской тундре паслись стада оленей, в Аяно-Майской тайге бродил несчитанный зверь, по осени гулкое небо над речками и озерами застилали стаи перелетных птиц. И люди жили здесь — в краю суровом, но благодатном. Жили основательно.

Что же не получилось-то у нас, их внуков и правнуков? Почему пустыми глазницами выбитых окон смотрят на по-прежнему цветущий мир брошенные дома дальневосточных поселков и деревень? Почему бурьяном порастают жирные пашни, некогда отвоеванные у вековой тайги? Почему нескошенными стоят на лугах тяжелые от росы, перезревшие травы?

Не так уж цветущ сегодня этот мир? Не умели хозяйствовать? Повыбили зверя и птицу, выловили рыбу? Наверное... Но и это не полное объяснение.

Можно ли было при индустриальных задачах развития Дальнего Востока сохранить природу? Можно. И кое-где это удалось.

Запретило государство вылавливать некоторые породы ценной амурской рыбы, запасы которой были подорваны интенсивным промыслом. Нижнеамурский люд, мудрый опытом поколений, новый закон поддержал. Не только восстановлено, но и увеличено, скажем, стадо калуги, этой амурской царь-рыбы.

И зверь в тайге остался. Тот же Виркин каждую зиму сдает государству пушнины на несколько тысяч рублей.

Нет, думаю, не в том только дело, что оскудела земля дальневосточная, что запасы ее подорваны. Какая-то жила надорвалась внутри нас. Какой-то важный корень, соединявший нас с землею предков, то ли подзасох, то ли сгнил совсем. В тоске ли зеленой, заставившей покидать родные места и искать новой жизни в городах, кроется этот надрыв? Мы подались «стирать грани между городом и деревней», а тем временем некому стало пасти оленей, ловить рыбу, зверя добывать.

Года два назад заезжал на средний Амур, в поселок Сикачи-Алян, известный древними рисунками на камнях — петроглифами. Живут в Сикачи-Аляне нанайцы; есть там маленькая мастерская по пошиву тапочек с национальным орнаментом. Захожу. Сидят седые старухи и пожилые женщины — нитку в ушко иголки с трудом продевают. Спрашиваю: «А молодежь ваша где?» Бабушки с юмором попались, отвечают: «Кто в институте — историю нанайских орнаментов изучает. Потом приедут нас учить. А кто в училище новые станки осваивает». Новые станки, как потом выяснил, с числовым программным управлением.

Что и говорить, нужны нам операторы станков с ЧПУ. И этнографией заниматься необходимо... Но ведь дело-то до смешного доходит: молодая девчонка-нанайка не то что изящный узор на платье вышить неспособна — не знает, как талу (национальное блюдо из свежей рыбы) приготовить. Молодой человек — по национальности нивх, студент медицинского института, отказывается принять участие в соревнованиях по... лыжным гонкам! Первая считает, что ей, будущему преподавателю, не обязательно владеть секретами национальной кулинарии. Второй полагает, что ему, врачу районной больницы, не придется на лыжах идти к больному. Что ж, по-своему они тоже правы...

2

...Утром, как только прибыли на зимовье, Виркин пришел проверить свое хозяйство. Штрафы, которыми обкладывали золотодобытчиков после телеграмм Виркина, одно время возымели действие: вода в Уле посветлела, засеребрилась на длинных плесах. Виркин обрадовался: еще повоюем за речку! И вот на тебе. Опять «золотушники» драгу пустили...

— Прямо здесь пробуйте, — буркает Виркин, — если есть ленок, он везде хватается.

Поднимаем отвороты сапог-«болотников», заходим в речку. Тугие, даже сквозь резину холодные струи сжимают ноги, бурунчиками закипают у колен. Сильная речка у Виркина и Степана — Ул.

На третьем забросе у моего друга характерно — резко и коротко — трещит катушка. Жало спиннинга «играет» дугой: быть нам с ухой!

— Подсекай! Слабину не давай! — суетится на косе Степан.

Скоро на косе бьется третий ленок. Мы с другом сматываем катушки.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.